Светлана Алексиевич - Цинковые мальчики Страница 20

Может, мне из детдома мальчика взять… Русенького, как Саша… Нет, мальчика боюсь… Лучше девочку… Мальчика заберут и убьют… Будем вдвоём Сашу ждать… Я не сумасшедшая, но я его жду… Рассказывают случай… Привезли матери гроб; она его похоронила… А через год он возвращается, живой, только раненый был. У матери разрыв сердца… А я жду… Мёртвым я его не видела… Не целовала… Жду…»

Мать

«Я начну не с самого начала. Я начну с того, когда все рухнуло.

Ходили в Джелалабад… Стоит у дороги девочка, лет семи… У неё перебита рука, висит, как у разорванной тряпичной игрушки, на какой-то ниточке… Глаза-маслины неотрывно смотрят на меня… Я соскакиваю с машины, чтобы взять её на руки и отнести к нашим медсёстрам… Она в диком ужасе, как зверёк, отскакивает от меня и кричит… Она бежит и кричит, ручонка болтается, вот-вот совсем отлетит… Я тоже бегу и кричу… Догоняю, прижимаю к себе, глажу… Она кусается, царапается, вся дрожит… Словно её какое-то дикое животное схватило, а не человек… И меня, как громом, поражает мысль: она не верит, что я хочу её спасти, она думает — я хочу её убить…

Мимо проносят носилки: на них сидит старая афганка и улыбается.

Кто-то спрашивает:

— Куда её ранили?

— В сердце, — говорит медсестра.

А ехал туда, глаза были, как у всех, огненные: я там кому-то нужен. Я им нужен… Как она от меня убегала… Как дрожала… Как боялась меня… Никогда не забуду…

Там сны о войне не видел. А здесь ночью воюю. Догоняю эту маленькую девочку… Глаза-маслины… Ручонка болтается, вот-вот отлетит…

— Надо мне к психиатру? — спросил у своих ребят.

— Чего?

— Воюю.

— Мы все воюем…

Не думайте, что это были супермены… С сигаретой в зубах, сидели на убитых и банку тушёнки открывали?.. Арбузы ели?.. Чушь! Обыкновенные ребята. На нашем месте мог оказаться любой. И тот, кто сегодня судит: «Вы там убивали…» Мне вмазать в эту морду охота! Не был там… Не испытал… Не суди! Вы никогда не сможете стать с нами рядом. И никто не имеет права нас судить. Один Сахаров… Его буду слушать… Никто не хочет понять эту войну, оставили нас с ней один на один. Сами, мол, разбирайтесь. Мы ходим виноватые, должны оправдываться… Перед кем оправдываться? Нас послали. Мы поверили. И с этим там погибали. Не надо ставить вместе тех, кто туда посылал, и тех, кто там был. У меня погиб друг… Майор Саша Кравец… Скажите его маме, что он виноват… Скажите его жене… Его детям… Вы нас туда послали… «У вас все нормально», — сказал мне врач. Какие же мы нормальные?! Мы столько в себе принесли…

Там совсем по-другому чувствовалась Родина. Звали — Союз. Дембелей провожали:

— Вы уж там поклонитесь Союзу.

Казалось: за нашей спиной что-то большое и сильное, и оно нас всегда защитит. Но помню: вышли из боя, с потерями — убитые, тяжелораненые… Вечером врубили телевизор — отвлечься: что там в Союзе? В Сибири построен новый завод-гигант… Английская королева дала обед в честь высокого гостя… В Воронеже подростки изнасиловали двух девчонок-школьниц, от скуки… В Африке принца убили… Наше чувство: мы никому не нужны, страна живёт своим…

Первым не выдержал Саша Кучинский:

— Выключи! Или я расстреляю сейчас телевизор.

После боя по рации докладываешь:

— Запишите: «трехсотых» — шесть, «ноль-двадцать первых» — четыре.

«Трехсотые» — раненые, «ноль-двадцать первые» — убитые. Глядишь на убитого и думаешь о его матери: я вот знаю, что её сын погиб, а она ещё нет. Сказалось ли ей? Ещё хуже — упал в речку или в пропасть, тело не нашли. Матери сообщают: пропал без вести… Чья это была война? Война матерей. Они воевали. А народ не страдал. Народ не знал. Ему говорили, что мы воюем с «бандами». Стотысячная регулярная армия девять лет не может победить разрозненные кучки «бандитов»? Армия с новейшей техникой… Не дай Бог попасть под обстрел нашей артиллерии, когда цель обрабатывают реактивные установки «Град» или «Ураган». Телеграфные столбы летят… Готов залезть в землю, как дождевой червяк… А у «бандитов» — пулемёты «максимы», которые мы только в кино видели… «Стингеры», японские безоткатки… Это уже потом. Приведут пленных — худые, измождённые люди с большими, крестьянскими руками… Какие же это бандиты? Это — народ!

Мы там поняли, им это не надо. Если им не надо, то зачем это нам? Проезжаешь мимо брошенных кишлаков… Ещё дымок костра вьётся, едой пахнет… Идёт верблюд и кишки за собой тянет, как будто горбы свои разматывает… Надо достреливать… А сознание все-таки запрограммировано на мирную жизнь: дострелить не можешь… Другой возьмёт и пальнёт в целого верблюда. А просто так! С охотки, с дури… В Союзе бы за это посадили, а тут — герой: бандитам мстит. Почему восемнадцатилетние - девятнадцатилетние убивают легче, чем, например, тридцатилетние? Им не жалко. После войны я вдруг обнаружил, какие страшные детские сказки. Все время в них кто-то кого-то убивает. Баба Яга вообще в печке живьём зажаривает, а детям не страшно. Они плачут очень редко.

Но хотелось остаться нормальным. Приехала к нам певица. Красивая женщина, песни у неё задушевные. А там так скучаешь по женщине, ждёшь её, как близкого человека. Она вышла на сцену:

— Когда летела к вам, мне дали пострелять из пулемёта. С какой радостью я стреляла…

Запела, а к припеву просит:

— Ребята, ну хлопайте! Хлопайте, ребята!

Никто не хлопает. Молчат. И она ушла, концерт сорвался. Супердевочка приехала к супермальчикам. А у этих мальчиков в казармах каждый месяц десять - двадцать коек пустых… Те, кто на них спал, уже в холодильнике… Только письма по диагонали на простынях… От мамы, от девочки: «Лети с приветом, вернись с ответом…»

Выжить — на этой войне было главным. Не подорваться на мине, не сгореть в бронетранспортёре, не стать мишенью для снайпера. А для некоторых: выжить и что-нибудь из вещей привезти — телевизор, дублёнку… Ходила шутка, что о войне в Союзе узнают в комиссионных магазинах. Зимой едешь по нашему Смоленску — девушки в афганских шубах. Мода!

У каждого солдата на шее висел амулетик.

— Что у тебя? — спросишь.

— Молитовку мама дала.

Когда я вернулся, мама открылась:

— Толя, ты не знаешь, я тебя на землю заговорила, потому ты живой и целый.

Уходили в рейд: одну записку кладёшь в верхнюю часть одежды, другую — в нижнюю. Подорвёшься — какая-нибудь часть останется: верхняя или нижняя. Или носили браслеты с гравировкой: фамилия, группа крови, резус и личный номер офицера. Никогда не говорили: «Я пойду». — «Послали». Не произносили слова «последний».

— Давай зайдём в последний раз…

— Ты что, сдурел? Нет такого слова… Крайний… ну, четвёртый, пятый… А этим здесь не пользуются…

У войны — подлые законы: сфотографировался перед тем, как идти на боевые, — убили, побрился — убили. Первыми погибали те, кто приезжал нацеленный на героизм, с голубыми глазами. Встречал такого: «Буду героем!» Погиб с ходу. Извините, на операции — тут же лежим, тут же нужду справляем. Солдатская поговорка: лучше топтаться в собственном дерьме, чем самому стать дерьмом на минах. Родился у нас свой жаргон: борт — самолёт, броник — бронежилет, зелёнка — кусты и заросли камыша, вертушка — вертолёт, глюки видел — галлюцинации после наркотика, подпрыгнул на мине — подорвался, заменщики — кто домой уезжает. Столько сочинили, что «афганский» словарь можно составить. А погибали больше всего в первые месяцы и в последние. В первые — много любопытства, в последние — сторожевые центры отключаются, наступает отупение, ночью не можешь понять: где я, что я, зачем? Со мной ли это? Заменщики не спят полтора - два месяца. У них своё исчисление: сорок третье марта или пятьдесят шестое февраля, это значит — должен был заменяться в конце марта или в конце февраля. Очень сильно ждёшь. Меню в столовой: красная рыба (килька в томате), белая рыба (килька в масле) — раздражает, свежевыбеленные цветочные клумбы в центре гарнизона — раздражают, анекдоты, над которыми ещё недавно надрывался от хохота, — не нравятся. Странно, что ещё вчера и позавчера было смешно… А что тут смешного?

…Приехал офицер в Союз в командировку. Зашёл в парикмахерскую. Девушка посадила его в кресло:

— Как обстановка в Афганистане?

— Нормализуется…

Через несколько минут снова:

— Как обстановка в Афганистане?

— Нормализуется…

Пройдёт какое-то время:

— Как обстановка в Афганистане?

— Нормализуется…

Постригся, ушёл. В парикмахерской недоумевают:

— Зачем мучила человека?

— Как спрошу об Афганистане, у него волосы дыбом становятся — легче стричь.

А отсюда (прошло три года) тянет туда. Да не туда тянет, не на войну, а к тем людям. Ждёшь-ждёшь, а уезжать в последний день жалко, кажется, у всех бы взял адрес. У всех!

У Лютика. Так звали Валерку Широкова, хрупкий, изящный. Нет-нет да и запоёт кто-нибудь: «Руки, словно лютики». А характер — железный, лишнего слова не скажет. Был у нас жмот, все копил, покупал, менял. Валерка стал перед ним, вытащил из своего бумажника двести чеков, показал и тут же на глазах у того одуревшего разорвал на мелкие кусочки. Молча вышел.