Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004) Страница 20

Один был! Как не печаль, ведь был-то в годовщину битвы — 8 января. Все сделаю, чтобы на будущий год было много, а в 600-летие — толпы. Пусть без святости многие, пусть, она у всех и не бывала, но хоть что-то, и именно у русских, есть всегда. Ночь не спал накануне, поезд и ожидание автобуса четыре часа и автобус еще четыре, да еще один, но все перекрылось радостью и печалью — лежал на траве у памятника, на спине, — небо огромное, коршун разглядывал меня с облаков, и налетела дрема, а когда очнулся, то лежал в тени креста памятника. Взял земли из центра, перекрестил, смешал с землей от родного дома. В музее искали меня, и мы немножко посидели с этими прекрасными женщинами. Я вез свою книгу язычески сжечь в жертву Полю, но подарил К. М. Алексеевой.

Поле. Солнце и ветер. Вороны, стаи черные над полями.

Стреноженные кони. Слава тебе, Господи, привел и это увидеть — теперь Поле всегда в моей жизни, мечтаю повезти туда сына и дочь. А дочь люблю еще сильнее, когда появился сын. Думал о них, о Наде, когда шел от Дона, когда мчался в Михайловском через Непрядву. Чтобы им было хорошо. Былинное слово — Непрядва! А жива! А Смолки нет, только ручеек.

Ночевал в Куркине. Там же, в церкви Иоанна Богослова, поставил свечи за упокой души убиенных рабов Божиих в битве Куликовской, также за здравие родных и близких и за упокой душ бабушек и дедушек.

Как написать о Поле?

24 октября. Вчера ночью вернулись из трехсуточной поездки. Проехали: Москва — Ясная Поляна — Елец — Задонск — Поле Куликово — Оптина пустынь — Козельск — Москва. Мимоездом Калуга, Одоев, Белев.

Были с Валей, и Ринатой, и Фатеем Шипуновым на его машине. Не какой-нибудь ЗИМ, а военная, экспедиционная. Крытая брезентом, под которым сидели. Еще ездили ученые, Валерий и Андрей, и женщина, бывшая летчица Мария Федоровна, a вез Андрей Алексеевич.

Купили яблок и ели по дороге. В день в дороге часов по 12—14.

Ничего темного — радость великая от поездки. Все было в эти дни — и дождь, и солнышко, и снег шел, и ветер был. Звезды вверху ночью. Одну ночь были в Ельце, другую на Куликовом.

В Задонщине были у источника Тихона Задонского, там приют для душевнобольных. Радостная Таня бежала впереди машины, падала, шел дождь, “казала дорогу”. Пили поочередно из кружки. Таня радовалась, говорила, что ей четыре года, “четы”, не договаривала слово, только первые слоги.

— Это мы все больные, — говорил Фатей, — они здоровые. — Радость — назначение человека.

Кто Фатей? Сказать — огромная мыслящая, с безграничным запасом знаний, машина — мало. Это современный человек, энергичный, четкий и вместе с тем сохранивший святость, охраняющий монастыри (Иосифо-Волоколамский), берущий их в свой институт как биостанции.

Видел старца Николая Александровича в миру, Нектария. Он нас благо­словил тем же крестом, что и Тихон Задонский Достоевского. Эта ручка коснулась руки старца, ею же были написаны его благословения нам. Мне: “Да пребудет над Вами молитвенный покров Елецкой Божьей матери!

С любовью иеромонах Нектарий.

Елец, 22 октября 78 г.”.

И Вале, но сюда не запишу. В доме у старца хорошо, радостно. Много икон, фотокартина перенесения мощей св. Серафима Саровского.

— О трех уровнях мышления (после общего образования): научный, низший, искусство и высший — религия.

Какой же красоты собор Знамения в Ельце, сразу поймешь, вспоминая слова: “неизмеренная красота”, “неописуемая”.

Церкви — суть свечи зажженные.

Сопоставление сегодняшних знаний с былинами, сказками, легендами — вот один из путей к мудрости.

Ночь на Куликовом. Снежно, ветер. Ехали к Дону так долго, что не верилось — ведь все прошел пешком. Но тогда, 8-го, был какой-то взлет. В храме Сергия Радонежского вороны, потолок течет. В Монастырщине храм и вовсе плох.

А уж совсем горечь горькая — Оптина пустынь: приехали, и ощущение, что Козельск, что Оптина только из бомбежки. Только и есть, что скит, церковь Иоанна Предтечи. Домики Гоголя и Достоевского все-таки целы.

А монастырь разрушен, колокольни и вовсе нет.

На что, бесы, надеялись? Уж тут-то, когда была фотография, когда снимки есть и глаголят о красоте недавней. Мешали бесам знаки нашей готовности к принятию святого духа — церкви. Разве не велик народ, созидающий такую красоту?

Вернулись ночью. Пили ночью чай и утром. В обед Валя уехал.

Всё не так, поэтому оборвал.

Может быть, Россия была не готова к принятию Св. Духа? Лучшие люди были готовы. Но евреи испугались и помешали. Не только они. Давно Русь уничтожали, почему? Великая, светлая, чистая помыслами, — почему? Зависть? Или желание опустить до себя?

15 декабря 1978 года от р. Христова. Крестились: Катя, Надя, и Володя, и племянница моя Татьяна. Такого дня больше не будет в моей жизни. Сейчас ночь. Слава, слава, слава Тебе, Господи, прими эти слова, как поклон мой, как благодарность, как счастье. Знаю, впереди все будет еще трудней, но мне будет легче и понятнее любая жертва. Валя не мог приехать, худо ему в театре, он крестный у Володи.

Не надо больше писать в этот день, ломаю и бросаю карандаши, слава Тебе!

30 декабря. Стоят морозы. Далеко за 30. Сегодня и солнце.

Холодно в доме. Спим одетые. Эти дни — болезни детей и Нади, суета. Писание открыток. Безденежье. На улице в центре — пар из магазинов, из метро, будто внутри пожар; переходить дороги трудно — машины несутся в дымном тумане.

В издательстве перепихивают в 81-й год: о, собаки! Причем я смиряюсь, а ведь зря. Умный человек сказал мне: это ведь торговцы в храме искусства, а ты с ними по-христовски.

А другой умный объяснил, что если бы я смотрел на свое писательство как на подвиг, то это бы освободило совесть от занятости семьей и избавило бы от помощи другим.

Канун Нового года. Нужен ежегодный отчет. В этом году остается много плохого, но было много хорошего. Публикаций (кроме трех газетных) не было; еще, правда, статья в “Лит. учёбе”. Писалось очень мало, только летом, восемь маленьких рассказов и один большой. Денег нет по-прежнему, нет и тех, которые в такие же периоды могли бы быть пропиты.

Болезни родных.

Главное — рождение сына. Им спасен и этот год, и я.

Еще — Куликово поле.

31 декабря. Впервые проспал идти за молоком для сына. Па-зор! А проспал оттого, что встали часы, а по ним ставил будильник. Хотя все дни перед этим вставал без будильника. Но вчера, оставив ночевать Надю и Катю у родителей, пришел в холод квартиры и читал долго, и лег поздно — и вот.

“Утро туманное, утро седое”, людей не видно, над лифтовыми шахтами домов дымище, как из труб. Около –40о. Везде в комнатах 13—14о. Только на кухне горят конфорки газовой плиты и теплее.

Год кончился. Поеду на кладбище. Это последний долг этого года. Спасаюсь чаем.

Вечер. Ездил на кладбище. Солнце, и людей мало. Но зайдя с тыла, стал встречать людей, в двух местах хоронили, в одном копали, а когда выходил, то у входа стояли два обитых красными сборчатыми тканями гроба. Причем стояли как-то дико — совершенно одни, никого не было рядом, только венки со сверкающими буквами на черных лентах. Пошел напрямик, так как снег мелкий, но запутался в оградах, еле выдрался, цеплялись за полушубок.

Заехал за Надей и Катей, играл с Вовочкой. Он уснул, мы ушли. Так холодно, такой густой дымный пар стоит над дорогой, что машины несутся с горящими желтыми фарами. Когда дым разносится, то фары странно смотрятся на солнце.

Надо добить рецензию, это как хвост, который надо отсечь в этом году.

Катя уперлась в TV, Надя на кухне. Поздний вечер. Кто ни позвонит, везде 13—16о, не больше, а есть и по 10о.

Трубы и батареи даже не теплятся. Сидим в валенках и шубах. По TV — полное дерьмо, разврат и ложь. Даже не вымылся по традиции в последний день, нечем.

Горят свечки перед образами в комнате. На этот год нам даровано давно просимое у небес смирение.

1979 год

Ночь. По-прежнему я встречал Новые года, но все чаще вот так — семьей. Много звонков было, свечи горели.

Утро. Сходил на молочную кухню, отнес молоко сыну. Он спал хорошо. Морозно, к вечеру обещают метель.

4 января. Малеевка. Утро. Звонили домой, сыночек плохо спал, часа полтора, звал: “Папа, папа”. Будто чувствуя, что уже не приду утром. Нет, иная мне была судьба, была мне судьба — иметь двенадцать детей, возиться с ними, говорить сказки, записывать их, судьба была сказочника.

Сейчас двое — и тот, нерожденный, которого вспоминает Надя, который был бы между Катей и Володей.

Сегодня снег. Катя — помощница, ходила на почту, отправляла письма. Сидит тихонько, решает задачи, читает сказки, я стучу, настучал для “Нового мира” отрицательную рецензию на Сельвинского. Надо за своё. Слушаю себя: на что потянет?