Павел Шестаков - Самозванец Страница 20

Потом об этих действиях будет сказано немало уничижительного и саркастического. Так, пресловутый Маржерет говорит о делах «достойных одного смеха». А Маржерет из тех, что принесли царю победу при Добрыничах. Как же не верить этому профессионалу воинского дела!

Так чем же удивили царские воеводы Россию и вызвали смех командира наемников? Они двинулись не на Путивль, а на Кромы. Тот самый городок, возле которого концентрировалась запасная рать. Возле, а не в нем.

Ибо в самих Кромах, окруженных лишь земляным валом и деревянной стеной, засело шестьсот донских казаков во главе с атаманом Карелой, одним из самых первых и верных соратников самозванца.

Шестьсот… Всего-то! Ну, и пусть сидят. Куда денутся, когда главарь падет? Вот кого брать нужно, никчемные воеводы!

Но, может быть, не стоит так возмущаться ничтожностью действий воевод или поднимать их на смех? Кажется, они уже убедились, что, помимо главаря, в события включились силы, готовые стоять насмерть не только и не столько за царевича Дмитрия, сколько за собственные кровные интересы. И потому могут быть опаснее, чем побитый «вор». Пройдет совсем немного времени, «вор» будет не разбит, но убит на престоле, а под самой Москвой именем несуществующего царя засядет Иван Болотников.

Можно полагать и другое — воеводы не очень-то надеются на свое воинство, в сердцах которого зреет нетерпение «избыть Бориса», о чем говорится почти открыто. Конечно, в такой обстановке лучше держаться поближе к Москве, чем искушать судьбу на польской границе. И в этом они оказались в общем-то правы. Наконец, и сам Борис начинает понимать, что враг в Кромах не менее опасен, чем враг в Путивле. И, кроме того, он просто ближе.

Поэтому не станем смеяться над неумелыми и трусливыми воеводами, в их «удивительном» поведении есть внутренняя логика. Они идут под Кромы, на выручку неудачливому Шереметеву, будто чувствуя, что именно там и в отсутствие самозванца весной решится судьба войны.

Да, в крепости засело всего шестьсот вояк. Но каких! А сколько за ними? Сколько с ними в собственных царских рядах?

Вот в чем вопрос.

А Карамзин продолжает удивляться:

«Дело невероятное, тысяч восемьдесят или более ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступало к деревянному городу».

Еще как приступало! Почему же без успеха?

Была минута, когда судьба крепости висела буквально на волоске.

Штурм готовили по всем правилам. Ночью подожгли пригороды, чтобы расчистить место для атакующей многочисленной армии. Тяжелые орудия разровняли пепелище, снеся остатки строений, и обрушились на острог. Следом двинулись рати штурмующих. Жестокий бой разгорелся на валу. Здесь казаки били в упор огнем, насмерть рубились. Но вот запылала и деревянная стена, последняя преграда на пути царских ратников.

Казалось, пришел смертный час храбрецов, сражавшихся не щадя живота.

И вдруг…

Сигнал атакующим — отступить!

Как это понять? Ведь до победы рукой подать, ведь они сейчас ворвутся в крепость!

Нет, велики потери. Остановить кровопролитие — приказ.

Кто же этот столь чувствительный военачальник?

Михайло Салтыков.

Да, тот самый, что делился сомнениями с Хрущовым:

«…Нас ожидает совсем иная война, трудно поднять руку на государя природного».

Однако Дмитрия нет ни в Кромах, ни поблизости. В крепости донская вольница, вроде бы по самому духу своему враждебная боярину Салтыкову.

Кто же этот боярин, остановивший убийство казаков, беглых, непокорных боярской власти вчерашних крестьян?

«Малодушный или уже предатель?» — размышляет Карамзин о мотивах поступка Салтыкова, зная, как поведет себя тот в дальнейшем, и все дальнейшее однозначно осуждая.

И вроде бы есть за что.

В истории Смуты личность Салтыкова почти одиозная. Он видится постоянным изменником государственному началу — примкнет вскоре к Дмитрию, будет в Тушине, будет даже предпочитать Сигизмунда Владиславу, когда встанет вопрос о провозглашении Владислава русским царем. Немало гневных слов сказано об этом человеке.

Что ж… Пожалуй, в отношении Бориса Салтыков повел себя и в самом деле изменнически. Сравнительно недавно он пользовался высоким доверием царя, был дипломатом, послом к Сигизмунду, после неудачных переговоров с Сапегой. Ему было поручено сопровождать в Москву жениха Ксении, датского принца Иоанна, и он с большим усердием выполнял поручение, подробно информируя царя о будущем зяте.

Вплоть до такого рода доверительных сообщений:

«Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал, башмачки сафьян синь».

Так и видишь перед собой этого, почти из сказок Андерсена, датского принца в алом и голубом, в золоте и серебре… Только судьба у него не сказочная — смерть в Москве, на двадцатом году жизни, к отчаянию несчастной Ксении, от которой недавно отказался другой жених — принц шведский…

Не раз Салтыков проявляет подлинно государственный характер.

В Иван-городе он жестко обрушивается на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают «милых царскому сердцу» немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.

Немцы нужны государству, и Салтыков выговаривает:

«Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь стали!»

Таков этот противоречивый, незаурядный человек.

Кто же он — злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени — с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…

Но пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие, «норовя окаянному Гришке».

«Норовя Гришке» — так, собственно, оценивают приказ все; никто, однако, не противится его выполнению. Ратники охотно отступают от почти уничтоженных стен, их можно понять. Но и главные воеводы — Мстиславский с Шуйским — приказ подчиненного им Салтыкова не отменили! Вот где зреет подлинная измена. Шкурная!

Штурм сорван. «Достойные смеха»? Никто не смеется.

У каждого по-своему, но у всех под Кромами на душе смутно.

Ждут.

Доложили царю, что ведут планомерную осаду, и время от времени обстреливают осажденных. Казаки, однако, приспособились, вырыли землянки в тыльных откосах вала и укрываются там от ядер. Но мало осталось людей и кончаются припасы.

Свирепствует смерть и вокруг крепости. По мере приближения весны приходят сырость, гниль, болезни. Смертоносный мыт уносит множество жизней.

Царь посылает больным лекарства.

Дмитрий из Путивля — сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.

То ли по нерадивости осаждающих — не один Салтыков «норовит окаянному», — то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.

Снова затишье.

Время осады совпадает с великим постом.

Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.

А в Путивле?

Как там «расстрига», принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?

Ничего подобного! Совсем напротив.

Превратив Путивль во временную столицу, сзывая отряды новых сторонников, Дмитрий приказывает перевезти туда из Курска чудотворную икону божьей матери. Знаменитую, не чета варлаамовской поделке.

— Отдаю себя и свое дело покрову святой Девы! — провозглашает бедствующий царевич.

Хитрость, лицемерие, обман?

Стремление привлечь народные симпатии?..

Но ведь недавно он тянулся в Гощу, к учению, которое, по словам Костомарова, стремилось поставить свободное мышление выше обязательной веры. Да и в Путивле Дмитрий приглашает попов и ксендзов за один стол, старается разбить лед предрассудков. Увы, это не хрупкий, рано подтаявший на юге лед весны 1605 года, это вековые торосы нетерпимости, религиозного фанатизма, эгоистических интересов. Чтобы растопить их, нужно пламя, а не весеннее мягкое тепло. Дмитрий понимает это, но не теряет надежды. У него вообще много надежд.

Все-таки весна…

Несмотря на кажущуюся незавидность своего положения Дмитрий в Путивле бодр, полон планов и мыслей.

Он охотно делится ими, хотя, может быть, и несколько преждевременно. Но он таков. Как всегда, нетерпелив.

Как только, с божьей помощью, стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать.