Гаральд Граф - Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897‑1905 гг. Страница 20

В тот день кроме нас во дворец попало несколько кадет младших рот, и потому были опрошены и они, и тогда выяснилось, что действительно ложки были взяты: видя, как старшие просили на память у Их Величеств то, что было под рукою, эти юнцы решили, уже самовольно, конечно, и себе что‑нибудь взять и выбрали ложки как особенно напоминавшие дворец. Злого умысла или корысти здесь, разумеется, не было, и всех очень обрадовало разъяснение этой истории.

Дни перед принесением присяги пролетели. К девяти часам утра мы уже должны были явиться в Корпус, а у многих мундиры могли поспеть только к утру того же дня. Злополучные портные работали напролет все ночи, но раньше приготовить не брались. Мой мундир, который я заказал у известного в наших кругах Дмитриева на Литейном, тоже должен был поспеть к утру. Ни свет ни заря я забрался к нему и там уже застал нескольких молодых мичманов.

Наконец портной принес мой мундир, я поспешно стал одеваться, а другие в ожидании страшно нервничать. Было 8 часов, и мы свободно могли успеть еще в Корпус. Правда, процедура одевания тоже заняла немало времени, так как у портного имелось лишь одно зеркало, а нам всем хотелось видеть себя в полном великолепии. Мундир меня вполне удовлетворил, но… был все же дефект: к нему временно пришили какой‑то старый воротник, так как настоящий еще не был готов, и шитье выглядело сильно потертым. Наконец мы нацепили сабли, надели пальто и треуголки и отправились в Корпус, не чуя под собою ног.

В Корпусе, в помещении нашей бывшей роты, было уже большое оживление. В новом одеянии мы не сразу узнавали друг друга. Все сияли счастьем, и только полковник М. страшно волновался, так как часы показывали почти девять, а некоторые еще не приехали. Наконец нас пригласили в аванзал, где должна была происходить присяга, хотя не все еще были налицо. Пришлось доложить директору. Он страшно рассердился и приказал опоздавших арестовать домашним арестом на пять суток. Вскоре прибыли и они. Оказалось, что задержка произошла из‑за портных. Адмирал, совершенно не считаясь с тем, что тут же находились посторонние лица, сделал опоздавшим строгий выговор и объявил об аресте. Эта сцена произвела очень неприятное впечатление и омрачила наше торжество…

Внесли знамя, пришел священник. Сказал коротенькое поучение, затем мы подняли руки со сложенными пальцами, как для крестного знамения, и повторили за ним слова присяги и в заключение поцеловали Крест и Евангелие. Адмирал Ч. обратился к нам с напутственным словом. Поздравил довольно кисло: сказал, чтобы мы не думали, что стали настоящими офицерами, что нам необходимо еще серьезно поучиться и самим пройти то, чего не успели пройти в Корпусе, и что вообще надо все время думать о необходимости пополнять знания. В заключение он прибавил, что принужден сознаться, что ему все же не удалось окончательно нас переделать, и он советовал нам поработать над собой, чтобы сделаться дисциплинированными и образцовыми офицерами.

Сдержанно поблагодарив его за добрые советы, мы стали просить адмирала простить опоздавших к присяге. Но адмирал был неумолим, и тут же у них отобрали сабли, и им пришлось остаться в Корпусе. На следующий день, впрочем, их отпустили по домам.

Вернувшись в роту, мы начали дружески прощаться с ротным командиром и другими офицерами. Хотя с ними у нас и происходили часто недоразумения, но ведь иначе и быть не могло, так как, с одной стороны, и они должны были следить, чтобы кадеты исполняли все свои обязанности, а с другой – и мы часто старались сделать все, чтобы уклониться от этого. Прощались мы и между собою после стольких лет совместного житья, после всего перечувствованного и пережитого вместе. Правда, расставание было далеко не таким, как в других учебных заведениях, питомцы которых разлетаются по всему необъятному пространству России и часто больше уже не встречаются. Наоборот, во флоте было почти невероятным, чтобы мы друг с другом больше уже не увиделись. Только то, что мы начинали свою службу под звуки орудийной стрельбы и что неизбежно большинству из нас предстояло принять участие в войне, делало это расставание более серьезным.

Прощались мы и с Корпусом, в котором провели шесть лет и где из мальчиков превратились во взрослых молодых людей. Нам теперь предстояла самостоятельная жизнь, а ведь до сих пор нас так опекали, что мы чувствовали себя застрахованными от всяких житейских забот, которых не лишены молодые люди, учащиеся в гражданских высших учебных заведениях и которым иногда приходится одновременно учиться и вести борьбу за существование. Мы всегда были прекрасно одеты, хорошо накормлены, жили в чистых, здоровых и теплых помещениях. Нас учили, как мы должны себя вести, и заботились о нашем здоровье. О многих ли так заботятся даже родители? Да, мы с любовью покидали вековые стены Корпуса, которые навсегда останутся родными и которые мы всю жизнь будем вспоминать с теплым чувством.

Наш выпуск стал особенным выпуском, потому что нам объявил о производстве в мичманы лично сам Государь. Гордясь этим, мы называли свой выпуск «царским».

После принесения присяги, которая делала нас настоящими офицерами, все чувствовали себя особенно счастливыми. Мечты детских лет наконец осуществились, и мы достигли того, к чему так долго стремились.

К предстоящей деятельности мы были подготовлены только теоретически и никакого опыта не имели. Оттого и волновало ясное сознание, что судьба может каждого из нас и вскоре же поставить перед сложными случаями из морской практики и вверить жизни многих людей – сумеем ли мы с этим справиться!?

Теперь оставалось только подождать выхода приказа Главного Морского штаба с распределением нас по экипажам. В те времена на зиму все корабли разоружались, и офицеры и команды списывались на берег, то есть в экипажи, в которых жили до весны, когда начиналось вооружение. Так как мы были произведены в конце января, то нам предстояло до начала кампаний прослужить в казармах не менее трех месяцев.

В ожидании приказа молодые мичманы сновали по Петербургу и занимались посещением знакомых по случаю производства в офицеры. Хотелось побывать у всех и показать себя в новой форме. Теперь уже перед молодежью мы чувствовали себя как бы старшими. Главным же образом, мы чувствовали себя героями перед знакомыми дамами и барышнями, тем более что начавшаяся война и возможность участия в ней привлекали к нам сердца прекрасного пола особенными симпатиями и уважением.

Впрочем, ожидание приказа длилось не слишком долго. Уже через три дня я узнал не весьма приятную для себя новость, что меня отправят в Ревельский полуэкипаж. Следовательно, предстояло ехать в Ревель, который для меня, всю жизнь прожившего в Петербурге, был совершенно чужим городом. Провинцию я вообще не знал, и меня пугала перспектива провести несколько месяцев в глубоко провинциальной обстановке. Кроме того, это назначение не соответствовало моим планам и надеждам, так как я мечтал о службе на боевых кораблях, а к Ревельскому порту были приписаны только маленькие военные транспорты. Они составляли флотилию, обслуживающую собственно лоцмейстерскую часть южного побережья Балтийского моря до германской границы, и никакого военного значения не имели.

Но этого назначения теперь уже нельзя было изменить, и оставалось, подчинившись судьбе, ехать в Ревель. Однако я взял слово с родных, что они приложат все старания, чтобы меня как можно скорее вытащить в Кронштадт. Меня очень беспокоило это назначение еще и тем, что уже начали ходить слухи о походе особой эскадры из Балтийского моря в Тихий океан, а мне во что бы то ни стало хотелось на нее попасть, чтобы принять участие в войне.

Глава десятая

За два дня до назначенного срока явки по экипажам я вечером на 11– часовом поезде собрался уезжать из Петербурга. Когда поезд отошел от Балтийского вокзала и из виду скрылись провожавшие меня родители, я грустно вошел в свое купе. Кроме меня в нем помещалось еще трое пассажиров, по‑видимому, из балтийских немцев. Какими чужими и несимпатичными они показались, – отчего, я и сам не знал.

Улегшись на свое место, я почувствовал себя оторванным от прежней жизни и одиноким. На душе стало тяжело. Поезд, глухо стуча и качаясь на рессорах, нес меня к началу новой жизни, а в голове бродили мысли о том, как‑то она сложится. Смущало и огорчало назначение в Ревель.

Чуть забрезжил свет, я встал и начал одеваться. В окно глянул унылый зимний день. Поля, покрытые снегом, леса и случайные домики. Виды такие же мрачные, как и зимнее однотонное утро. Около 9‑ти часов поезд стал подходить к Ревелю, потянулись скучные предместья с заводами и рабочими домиками, и наконец, замедляя ход, мы остановились у неказистого вокзала.

Поручив вещи носильщику, я поехал в лучшую местную гостиницу с громким названием «Золотой Лев». Типичный ревельский «фурман», на санках с бубенчиками, в меховой шапке и воротнике, бодро покатил меня по кривым улицам города. После Петербурга все казалось мизерным: улицы, маленькие старинные домики, узкие тротуары, окошки магазинов и сами жители. В противоположность этому представлялись улицы с высокими домами, красивыми магазинами, со снующими извозчиками, конками и ломовиками и вечно торопящимися куда‑то пешеходами. Здесь же темп жизни был совершенно другим. Правда, город был интересен своей древностью и историей, но это меня мало трогало.