Джон Бакстер - Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу Страница 21

– Россия пирожков – люди едят и нахваливают, – вторит Иранов.

– Вот как мы теперь служим своей стране – заводим ей друзей, – говорит Бульянов.

24. Бурлящий Париж

Почему мы постоянно держим себя за шиворот, не даем выхода своим чувствам, эмоциям, желаниям, инстинктам? Ради чего ограничиваем себя во всем? Из боязни потерять свое Я? Но пока себя не потеряешь, бесполезно пытаться себя найти.

Генри Миллер

“Мир секса”

Благодаря Гелентеру и людской молве у меня довольно быстро появилось столько клиентов, что я уже с трудом справлялся. Каждое утро понедельника, а иногда и в другие дни я выходил из дому в 9.40 и шел по бульвару Сен-Жермен к Les Deux Magots , где меня ждали очередные слушатели.

День с Эндрю показал, что не стоит перебарщивать с информацией. С каждым новым туром я опускал все больше историй и понемногу сокращал маршрут. Никто не запоминал цифры и даты, но какой-то анекдот мог накрепко засесть в памяти, а картинка – отпечататься в воображении.

Собрав воедино все самое интересное, что было написано о Париже или отмечено рукой художника, я составил портфолио, которое вполне можно было носить с собой на прогулки.

Как лучше воссоздать Париж, каким его увидели после Первой мировой войны Хемингуэй и ему подобные: дома, почерневшие от въевшейся сажи, сточные канавы, куда сливали помои и где кормились козы, собаки и куры? В литературе ничто не сравнится с горькими очерками Джорджа Оруэлла в романе “Фунты лиха в Париже и Лондоне”, написанном, когда он работал plongeur – мыл посуду в отеле на Правом берегу, живя при этом в трущобах на Левом.

По хлипким, спичечной толщины стенам многослойно наляпаны розовые обои, предназначенные маскировать щели и, отклеиваясь, давать приют бесчисленным клопам. Их вереницы, днем маршировавшие под потолком будто на строевых учениях, ночами алчно устремлялись вниз, так что часок-другой поспишь и вскочишь, творя лютые массовые казни. [63]

Но фотография подобной комнаты, сделанная Брассаем или Эли Лотаром, или уличная зарисовка работы Атже, были еще красноречивее.

Как выглядел Le Dôme , когда там допоздна засиживался Генри Миллер, потягивал pastis , наблюдая, как растет стопка блюдец на столе, и высматривал в толпе знакомых, которые бы оплатили его счет. Именно так все происходило во времена, когда сюда захаживал неопрятный, немытый Миллер. Да и La Rotonde не была тем дорогим шикарным кафе, каким его знают сегодня, а напротив, пристанищем начинающих художников, проституток и прочей разношерстной таинственной публики, которую неплохо знали Миллер и Хемингуэй.

Иногда я приносил с собой такое же блюдце, как то, на котором подавали аперитивы и кофе: на каждом печатали стоимость напитка, чтобы даже самый забывчивый официант мог с легкостью просто-напросто пересчитать стопку на столе посетителя.

А иногда я доставал ложечку для абсента и демонстрировал, как ее держат над бокалом с куском сахара и через него тонкой струйкой льют в густозеленую жидкость ледяную воду. Так получается “Зеленая фея”, которая, как считают, доводит пьющих до безумия, но взамен одаривает весьма яркими видениями.

Большинству моих клиентов не так много надо было, чтобы подстегнуть воображение. Они бы не приехали в Париж, если бы хоть отчасти не уверовали, что их фантазии – правда. Жан-Поль Сартр понял, что “существование предшествует сущности”, что мы сначала совершаем поступки, а потом придумываем им философское обоснование. Нет “естественных законов”, есть лишь те, которые мы придумываем себе сами. Каждую неделю я наблюдал живое подтверждение слов Сартра, когда какой-нибудь школьный учитель из Огайо или сотрудник рекламного агентства из Санта-Барбары осторожно поглаживал барную стойку кафе на улице Жакоб, покуда я сообщал, что именно в этом баре Фицджеральд в слезах признавался Хемингуэю, что “Зельда сказала, что с таким сложением я никогда не смогу удовлетворить женщину… Она сказала, все дело в размере”.

Кафе La Rotonde , Монпарнас, 1920-е

– Если хотите, – я указывал на узкую лестницу, ведущую в темноту, – вы можете наведаться туда, где был произведен экспертный осмотр, который Хемингуэй вскользь, без подробностей, упоминает в “Празднике, который всегда с тобой”. Это действительно было то самое кафе, но я с тем же успехом мог ткнуть на другое, и никто бы не усомнился. Значение имело ощущение, что стоит только руку протянуть – и коснешься прошлого. Через час прогулки мои подопечные уже шли чуть медленнее, озирались по сторонам чуть внимательнее и не просто разглядывали магазины на уровне глаз, а поднимали голову, смотрели выше и задавали вопросы…

25. Прогулка по земле

И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.

Иов, 1:7

Хьюго позвонил мне серым воскресным днем, где-то в середине моей первой весны в Париже.

Тогда, до появления на свет Луизы, мы с Мари-До жили в крошечной студии на площади Дофин, на острове Ситэ. По-французски я не говорил, и знакомых у меня не было, если не считать нескольких англоговорящих приятелей, предоставленных участливым семейством Мари-До.

Из всех этих чужих в общем-то людей я чаще всего встречался с Хьюго. Суровый выходец из Нью-Йорка, лет под сорок, он умудрялся жить в Париже, как будто ничего особенно не делая, кроме… ну, скажем так, писания. Он никогда не вдавался в детали, а я не настаивал, главным образом из страха, что он попросит меня почитать что-то и высказать свое мнение.

Мы познакомились в доме моей свояченицы, он был довольно мил, но меня поразила его слегка пугающая манера держаться. Может, оттого, что он все время смотрел на вас искоса, а не в глаза, и почти неразборчиво что-то бормотал. Он идеально подошел бы на роль фолкнеровского “грязненького мужика из сортира подземки с пачкой французских почтовых открыток в руке”. [64]

Хотя Хьюго явно задался целью стать моим другом, я ни на секунду не верил в его искренность. Подумал было, что он просто ищет выход на редакторов или агентов в связи со своими загадочными литературными экспериментами. Но когда узнал его получше, стали очевидны совсем иные мотивы. Судя по всему, он отвел мне определенную роль в психодраме, которая разыгрывалась в его воображении. Эмигрантская литература от Генри Джеймса до Патриции Хайсмит изобилует такого рода ситуациями, но к моей ближе всего была классическая история предательства на чужбине – как в картине “Третий человек” [65] . И в данной парижской вариации я соответственно превращался в Холли Мартинса, автора бульварных романов, который оказывается в послевоенной Вене. Меня, не знающего ни слова на французском, опекают и водят за нос местные пройдохи, а моим предполагаемым другом, обаятельным, бессовестным философствующим махинатором Гарри Лаймом, разумеется, представал сам Хьюго.

И именно в образе Лайма он позвонил мне тем воскресным днем. Мари-До была на работе, а я подумывал засесть за писание. Но дальше сборов дело пока не продвинулось. Я будто оцепенел от гулкого гудения колоколов Нотр-Дам, так непохожего на бодрый перезвон английских церквей. Именно в Париже возникает ощущение, что ты увязаешь в истории, настоящей или вымышленной, и действует это угнетающе. Существует ли здесь хоть что-то, уже кем-то не обдуманное, не написанное, не сделанное?

Звонок Хьюго был очень созвучен моему настроению.

– Что новенького? – спросил он.

– Ничего. У тебя?

– Ничего. Хочешь, э-э, сходить куда-нибудь?

– Типа?

– О… куда-нибудь. Есть пара идей. Встретимся у Дантона в два?

В два стало еще пасмурней и тягостней. Как опавшие листья, ветер гнал через площадь туристов в бежевых тренчах Burberry . Я наблюдал за Хьюго, пока он переходил бульвар Сен-Жермен. Неряшливый свитер, мешковатые вельветовые брюки – ручной вязки шарф как нельзя лучше вписывался в общую картину. Полностью игнорируя парижские традиции взаимодействия с шарфом (а манера обматывать, завязывать и драпировать его что-то да сообщает о характере, профессии и сексуальной ориентации), он просто заправлял оба конца в вырез джемпера. Хуже смотрелась только удавка.

Он не стал садиться.

– Идем.

– Куда?

– Увидишь.

Он недобро ухмыльнулся. Будь я женщиной, сослался бы на головную боль. А так я дошел с ним до угла и спустился в метро, которое накрывала тень памятника Дантону, возведенного, как и большинство памятников, когда это уже не могло принести самому герою ни малейшего удовлетворения.