Газета Дуэль - 2008_3 (552) Страница 21

Хоть ваш словарь невыносимо нов,

Властитель дум не вы, но Симонов.

И это «чудо жизни» было правдой… Впрочем, Горелик-то писал по поводу автографа не о гордости Пастернака, а — «Он был смущен». Но это чувство неведомо Быкову. Вот горделивость, вернее, спесь — это он понимает.

К тому же Быков вкладывает Пастернаку в дни войны такие, допустим, мыслишки из репертуара трех вышеназванных ландскнехтов телеэкрана: «Всех честных людей в России сажают». Да как же самого Пастернака-то не посадили вместе с честной бабушкой Быкова? Загадка… А то ещё и приписывает поэту просто подлое заявление: «Ленивые военные корреспонденты не привыкли ни о чём задумываться, кроме гонорара». Не ленивым, но жирным полезно бы знать, что среди тех «ленивых» корреспондентов были Аркадий Гайдар и Муса Джалиль, Шолохов и Твардовский, Симонов и Гроссман, Платонов и Борис Горбатов… Всего более 9 тысяч, из которых несколько сотен погибли… И никакого гонорара во фронтовых, армейских, дивизионных газетах — а там-то и работало огромное большинство корреспондентов! — не было. Да и мысль о гонораре не возникала. Говорю это как автор, довольно много печатавшийся тогда в газете 50-й армии «Разгромим врага», а потом — 2-го Забайкальского фронта (забыл название). И в каком свете представил этот Быков любимого поэта: побывал-де, как на разовой экскурсии, в освобожденных районах, посетил штаб армии, отобедал там с командармом, дал автограф Горелику — и вот клевещет на тех, кто едва ли не каждый день рисковал жизнью, а то и отдавал её.

А дальше уже о послевоенном времени: «Пастернак говорил о том, что для восстановления страны понадобится очень многое — может быть, вплоть до смены общественного строя. Он доказывал, что без такого изменения люди окажутся неспособны проделать титанический труд по восстановлению после войны». Он, видите ли, говорил. Кому — той самой непосаженной быковской бабушке? Он, понимаешь, доказывал. А что к 1950 году доказала жизнь, т. е. общественный строй, предательскому уничтожению которого радуется говорливый Быков? Только благодаря этому строю всё и было восстановлено за пять лет, что опять же надо знать и самым ленивым и самым жирным, и самым болтливым. Нетрудно видеть, что фигуру Пастернака этот Быков использует для вульгарной пропаганды антисоветчины. И если верить всему, что он написал в своей книге, то можно возненавидеть поэта, причем вовсе не только за убогую антисоветчину.

Ведь чего стоит хотя бы такой совсем не политический штришок. Фадеев дал Пастернаку один литературный совет. И Быков вне себя: «Как будто Фадеев мог Пастернаку что-то посоветовать! — то есть он-то мог, конечно, да только слушался Пастернак не его, а собственного дара». Хоть вспомнил бы о том, что и совет Горького насчёт простоты поэт отверг с позиций «своего дара», как я писал в статье, а вскоре — целиком принял. Да ещё как! До жажды «неслыханной простоты». Впрочем, хватит о Быкове. Он же накатал циклопическое сочинение — 890 болтливых страниц. Моя соседка Л.М. одолела — и пришлось вызывать «скорую»: преденфарктное состояние.

Такой же антисоветчик Kotofej пишет об упоминавшемся Чуковском: «Его сильно недооценивают». Кто? Антисоветчики. В чём дело? А он, извольте знать, написал в 1926 году стихотворение «Тараканище»: «Вот и стал Таракан победителем» и т. д. И это, мол, о Сталине. И вот — «Как ему удалось умереть своей смертью, непонятно».

Тут типичный пример антисоветского жульничества и малоумия. Во-первых, умер Чуковский не только своей смертью, но и в глубокой старости, кажется, на подаренной Сталиным даче в Переделкино. Я там у него в1958 году бывал. Мало того, в советское время издавался он космическими тиражами, получил немало орденов да ещё и Ленинскую премию, хотя сам Ленин в своё время писал: «Нам с Чуковским не по пути». Во-вторых, написано это не в 1926 году, а еще в 1923-м, и уже поэтому относиться к Сталину не могло. Наконец, почитали бы вы, Котофей Котофеевич, как в 1936 году, будучи гостями съезда комсомола, Чуковский и Пастернак обмирали от восхищения Сталиным, появившимся в президиуме: «Пастернак шептал мне всё время о нем восторженные слова, а я ему…Домой мы шли вместе и оба упивались нашей радостью» и т. д. (т.2. с.141). Ну, совершенно, как Николай Ростов в «Войне и мире» при виде Александра Первого. А они по возрасту уже в отцы годились Ростову. Перечитайте. А вскоре после войны Чуковский обратился к Сталину с предложением организовать трудовые колонии для школьных озорников. Но тиран не ответил на это бармалейское предложение знатока детских душ. А позже, после ХХ съезда, Бармалей, конечно, вместе со всей своей кровной и духовной роднёй стал проклинать Сталина и даже закопал в землю его книги у себя на даче. Это уже другая песня…Нет, антисоветчики хорошо знают цену Чуковскому, и она не маленькая.

После Котофея нельзя пройти мимо слов Собачьего сердца, ибо это фигура для нынешнего времени тоже типичная до ужаса. Он, видите ли, где-то услышал гадость об Ахматовой и Цветаевой. И вот спешит двинуть её дальше, поделиться ею со всем миром. Да подумал бы хоть о том, где, от кого подцепил эту заразу. Ведь если сердце собачье, то и нюх должен быть собачьим. Нет, нюх у него, как у несгораемого шкафа. А ведь не так давно был же такой поучительный урок с Павликом Морозовым. Как артельно навалились на убиенного подростка даже самые крутые наши патриоты: «Доносчик! Отцеубийца! Гадёныш!..». И это — вслед за прохвостом Альперовичем-Дружниковым, живущим ныне в Америке. И это — не желая знать, что отец был мерзавцем, глумившимся над детьми и женой, избивавшим их, в конце концов бросившим семью и на глазах всей деревни ушедшим к другой. И при этом — ни единого слова осуждения деда, убийцы двух родных внуков, словно этого и не было. Да ведь если Павлик и был виноват, с него же взыскали высшую плату, какую только возможно, — жизнь! Разве это не искупление с лихвой? «Нет! — заходились в злобе недавно напялившие крестики обличители. — Доносчик! Отцеубийца!» Так же сегодня заходится и энергично беспощадный Морс. А отцу-то дали всего несколько лет. Но главное, никого Павлик не предавал, он лишь вступился за свою брошенную, опозоренную несчастную мать. И только такие еще котофеи с собачьим сердцем, как Кирилл Ковальджи да Морс, могут глумиться над той трагедией.

А теперь послушаем Ольгу: «Великий просветитель Вадим Кожинов писал, что Мандельштам всегда был русским национальным поэтом и в этом разошелся со всеми еврейскими русскоязычными поэтами, за что они его и травили. А когда он был арестован, ни один из них не выразил ни сожаления, ни сочувствия».

Дорогая Ольга, если вы тут не ошибаетесь сама, то примите во внимание, что и великие иногда тоже дают маху…Н.Мандельштам опровергает великого, хотя в её воспоминаниях много несуразиц. Например, она божится, что в советское время слова «честь» и «совесть» совершенно выпали у нас из обихода и не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе (с.80). Господи, помилуй, да ведь на всех перекрёстках висели плакаты «Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи». А в воинской присяге, которую принимали миллионы молодых людей, были слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…» В первую очередь, прежде всего — честным! Аркадий Первенцев дерзнул даже роман назвать «Честь смолоду» (1948). А Георгий Медынский — просто «Честь»(1959). Оба романа были весьма популярны в своё время. А «честное пионерское»? А «честное комсомольское»? Неужто Надежда Мандельштам все это и не видела, и не слышала? Вот уж поистине, как сказал её супруг, «Мы живём, под собою не чуя страны…» Они в таком состоянии до сих пор пребывают. Послушайте хотя бы адвоката Барщевского о том, до чего беззаботно да благостно жили русские крестьяне до революции.

К разряду замшелых антисоветских глупостей следует отнести и такие, скажем, её изречения: «В 50-х годах был приказ всех, кто побывал в лагерях, вновь сослать и уже навечно» (217)… Ну, хоть бы один примерчик! А вот побывавшие там только из числа лично мне знакомых: академик Лихачев, писатели Солженицын, Лев Копелев, Лев Разгон, Сергей Поделков, Ярослав Смеляков, Олег Волков, Анатолий Жигулин…Никого из них не только не сослали вторично, а наоборот — принимали в Союз писателей, широко печатали, награждали орденами, получали они ответственные должности, давали им Государственные премии, квартиры… Что ещё?

Но вот ещё открытие: «Все советские граждане пугались неожиданных посетителей, машин, если они останавливались у дома, и поднимающегося ночью лифта» (с.263). Все!..

Пожалуй, пора назвать ответственных за выпуск этой книги: Юрий Фрейдин, Николай Панченко (кажется, академик), Александр Морозов, Владимир Кочетов и Вацлав Михальский. Уважаемые, неужели никто из вас не знает хотя бы того, что у большинства советских людей лифта просто не было! Да и сейчас — далеко не у всех.