Александр Станюта - Сцены из минской жизни (сборник) Страница 21

– Лучший друг советских физкультурников, – говорит Саша, слизывая сверху свой пломбир.

…Как, почему вдруг опять в Ждановичах, на той поляне у реки, где были с Сашей, этого не разгадать. Будто бы шел себе, насвистывал и вдруг они, Саша с Алиной, лежат и загорают, точно поджидают.

Ах, удивление! Ах, радостная неожиданность! Шурик, откуда? Как ты нас нашел? Мы с Сашкой, твоей тезкой, говорили о тебе сейчас, тебе икалось? А ты совсем не жаркий, не горячий. Прятался от солнца? Купался и замерз, долго в воде сидел? Руки холодные, холодный нос.

– Не ждали? У Репина картина такая есть.

– Верим, верим. Ты все знаешь, мальчик умненький. Снимай доспехи, ложись к нам в серединку, мы как печки.

– Так нагрелись?

– А лучше, Сашка, я вас вместе сверну в рулон, в эту холстину…

Через минуту тот же Алинин голос:

– Ну, мучаетесь, бедненькие? Мне вас жалко. Саша, веди его в лесок, ей богу… И мне спокойнее, вздремну.

Лесок с холмом посередине. Саша вдруг останавливается, больно ногам, колются сучки. Быстро идет назад и возвращается, уже в босоножках на каблуках; купальный костюм темно-синий, легкий загар, высокая и тонкая.

Молодые сосны стоят близко друг к другу.

Она совсем послушная, и, улыбаясь, кладет руки на сосновый ствол, обхватывает его, кора чуть шуршит под ее ладонями, тонкими пальцами.

Она поворачивает назад голову и через плечо с улыбкой говорит:

– Но так нас все легко увидят.

Опускается под сосну на сухую редкую траву с зеленым мхом, отбрасывает в сторону несколько маленьких шишек:

– Колючие, вопьются в спину.

Легкими волнами накатывает ветерок, и снизу от реки слышны детские крики. Плывет издалека музыка, может, от дома отдыха, а может, там пионерский лагерь. Слышен и поющий мужской голос, низкий и медленный.

– Ты слышишь, Саша?

– Да…

– И голос?

– Да…

– Поль Робсон.

– Да?..

– Блюз «Сан-Луи».

Поднявшись, она торопит:

– Быстрей к Алинке! И поесть.

– Вы взяли что-нибудь?

– Хлеб с помидорами. И с солем.

– С солью.

– Соль это он, мужского рода. А ты тоже есть хочешь?

– Тоже.

– Мы с тобой тонкие, звонкие и прожорливые, да?

Многое просто непонятно. Например, почему она так раздражена, так недовольна всем в тот жаркий день у себя дома, на топчане у окна, на веранде между дверью с крыльца и кухней.

Коля Лазарев с нами, играем в карты, пробуем дремать, опять болтаем. Лень, истома, солнце в окно жарит, слепит. В такие вот моменты чувствуешь всего так много, что не сказать даже себе, не то что рассказать другому. Время как медленный поток чего-то густого, вязкого. Это беспокоит, ноет внутри тебя тревогой, предчувствием чего-то неприятного. Все замечаешь, голова трезвая, работает, а двигаться не хочется, даже не можется; вялость, млявость какая-то. Ждешь, когда это пройдет, но в то же время как бы и длишь это, не сопротивляешься, что-то приятное в этой вязкости, она засасывает, втягивает, одурманивает; спишь наяву.

Саша в одном легком халатике, коротком, застегнутом только на две пуговицы, но ей сейчас все плохо, все не так, не нравится. И явно хочет ссориться. А если бы Коля ушел? Не в этом дело.

– У меня сегодня гости… Сам сообрази.

В голову вдруг лезет: а что в ней особенного, в конце концов? Надо подумать. Лучше дома. Взять тот карандашный ее портрет, что дед набросал весной, когда она забежала к нам после своего кондитерского магазина, взять тот набросок и всмотреться. Она там в светлом свитере с рогатыми зелеными оленями на груди.

И непонятно еще, куда мы шли с ней весной, в апреле, вечером, когда мелькнуло: это вот запомнится, наверное. Запомнится не то, зачем, куда идем, а темная синева вечерней весны, когда воздух кажется и на вкус такой же свежий, тонкий и чистый, каким его вдыхаешь. И этот хруст тонкого, хрупкого льда, затянувшего лужи на ночь… О чем мы говорим?.. И высоко над нами в темно-синем небе золотой рожок месяца. Где-то в той стороне города, где Оперный театр, только вот это и запомнилось, а больше ничего. Нет, больше ничего.

И походы в кино. Быстрое скольжение вниз по Комсомольской, от проспекта, под нашими окнами третьего этажа после книжного магазина, мимо 42-школы с забором из устрашающих железных пик, на которых однажды повис пронзенный пятиклассник, и вот уже кино «Победа». Знакомые ступени и колонны, Сталин в шинели за контролем, фойе с буфетом и главный зал с удобными сиденьями и подлокотниками. Лолита Торрес, черно-белый аргентинский «Возраст любви», мелодия через неделю звучит в Минске так часто, что просто удивительно, почему это не ее, а гимн Советского Союза играют и поют по радио в двенадцать часов ночи.

Да, «Победа», и на широком, вот новинка, широком экране идут какие-то старинные сражения: кони, люди, и залпы тысячи орудий слились, будто в «Бородино» у Лермонтова, в один протяжный вой. Кто там и с кем сражается? У нас с Сашей конфеты, мороженое тает в руках, а руки ищут, держат, гладят друг друга, в голове плывет, кино наше кружится, шатается и как немое; нам, во всяком случае, не слышно и не надо этого.

Откроют во дворе «Победы» еще и Летний зал, огромный крытый павильон. Здесь последний сеанс кончается в первом часу ночи, и здесь самые лучшие места в последних рядах, свободно и темно, все заняты только друг другом, можно и прилечь.

Здесь идет самая лучшая в мире картина «Это Пеле»! И целых два или два с четвертью часа бразильский футболист Пеле забивает голы из любых положений. Те, у кого с собой вино, выходят иногда оттуда уже под утро.

Или мы с Сашей идем смотреть кино в Дом офицеров, его правое крыло. Здесь только люди городского центра, любители и знатоки. Фильмы хорошие, они прошли уже в «Победе», в «Первом», и вот теперь здесь. Сеансы только вечером. Если дождливый вечер, если мороз или метель, то в Минске нет лучше места. К тому же и буфет неплох. В узком фойе всего пара диванчиков без спинок, зато какие-то картины в рамах, а в зале места для зрителей с высокими закрытыми спинками, как отдельные полукабинки.

Всегда тут можно встретить артистку в шубе под леопарда с высоким парнем в черном ратиновом пальто с поясом, в белом шелковом кашне по моде, в пушистой зимней шапке, пыжиковой, как говорят теперь. Если они, вот эта пара, идут в кино, смело можно идти за ними. На ерунду они не ходят, уже проверено.

И в том же кинозале Дома офицеров, огромном, довоенном еще, с ампиром вверху, на карнизах и потолке, с большой, как клумба, и увесистой люстрой, с балконом, будто бы это второй этаж над залом, в этом кино-стадионе еще одна картина, тоже черно-белая. Мы называем ее «Чайки», а на самом деле это «Чайки умирают в гавани», бельгийский фильм. И чувствуешь, что это что-то новое, что так у нас не делают, не принято, нельзя. В газетах, в школе, даже нам, выпускникам, сказали бы: это ж не наше все, это ж у них там, за границей, пусть выкаблучиваются, черт с ними… То глаз во весь экран, глаз спящего, закрытый. То разговор, как будто ни о чем, мужчины на носу морского буксира с усталой женщиной у рубки, она измучена работой и тоской.

Гавань и крики чаек, надоедливые, резкие, часто с притворным ужасом. Время как будто бы после войны. Американцы, выбившие немцев, еще остаются. И новые заботы для людей, чья жизнь проходит в море, в гавани, на берегу. Нет радости, улыбки и любви. Огромные, опять на весь экран, глаза глядят в глаза другие, зрачки в зрачки, и нечего сказать. Люди и вместе, рядом, и чужие в то же время. Непонимание, нелюбовь и одиночество. И сизая вода, тоскливое вскрикивание чаек, и никакой надежды, ничто не светит ни сейчас, ни впереди.

Невольно, нечаянно становимся мы с Сашей и знатоками итальянского кино.

Все начинается в тесненьком бедненьком зальчике «Новости дня». Это на Революционной, справа, в начале спуска от площади Свободы к Комсомольской улице. Тут повторяют «Рим открытый город», картину про войну, про то, как было в Риме при фашистах, немецких и своих же, итальянских. Часто не по себе от жути, еще чаще удивляешься: вот, только мелькнуло в голове, что этот человек сделает то-то, а он, будто услышал, и готово, сделал.

Саша сжимает мою руку своими обеими, шепчет:

– Господи, как будто мы с тобой вот там, внутри… только они не замечают…

И в «Первом», и в «Центральном» на экранах тоже жизнь итальянская, она теснит и обступает, мы уже в ней, внутри нее, а ведь даже не поднимаемся со своих мест, шага не делаем к экрану. Вот это фокус!

Уже как будто в школе выучил наизусть: «Дорога», тоже черно-белый фильм, как и все другие итальянские, про цирковых бродяг-артистов, про их жизнь.

– Ну, узнаешь что-то свое, семейное? – Саша с улыбкой в голосе нашептывает и целует в ухо.

Так мы становимся специалистами по итальянскому кино. Мы смотрим «Крышу», «Машиниста» и «Нет мира под оливами», «Похитители велосипедов», «Рим в 11 часов», «Полицейские и воры». Мы переживаем со всеми, кого видим в картинах «Утраченные иллюзии», «Повесть о бедных влюбленных» и «Хлеб, любовь и фантазия». Мы задерживаем дыхание, смеемся и печалимся, когда видим «Ночи Кабирии», «Сладкую жизнь», «Неаполь – город миллионеров» и «Отчаянье». И будто уже твои давние знакомцы все эти красавицы итальянки, красавцы итальянцы: Джульетта Мазина и Лючия Бозе, Клаудиа Кардинале и Стефания Сандрелли, Софи Лорен. Комик Тото похож на грустную птицу, печальную ворону. И уже хочется соблазнительную Лоллобриджиду называть просто Джиной, а вместо Мастроянни говорить Марчелло.