Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки Страница 21

Ночью Лариса не могла уснуть: снова и снова представлялись ей сильные, молодые мужские руки, готовящие эту постель. Что за наваждение! Словно весенние ручьи, бьется кровь во всем теле. Горячая, она стучит, стучит, стучит — зовет. Кого?..

Волосы, не заплетенные на ночь в косы, копной сбились на подушке, положенной для Ларисы мужчиной. Мягкие тяжелые волосы с тонким волнующим запахом какой-то вянущей травки, ласковое прикосновение их к лицу, к руке над коротким рукавчиком обжигает. Не спится! Хочется, чтобы подошел близкий, милый человек, обнял бы. Тот, кто не испытывал сердечного одиночества, даже представить себе не может, что такое — изо дня в день, из года в год знать только работу да заботу, заботу да работу. А годы летят, молодость уходит без любимого, без ласки, без счастья… Конечно, можно обойтись и без личного счастья, но оно необходимо в жизни, как соль — не только простая приправа к пище… Да, легко тому, у кого кровь спокойно течет в жилах, а если она взбунтовалась? И, вся в жару, видит Лариса: входит тот, кто стелил ей эту постель — какого дурмана он тут напустил! — тот, кто предлагал ей чаю…

Громко дышит соседка на нижней полке. Вкусно похрапывает наверху военный. Офицер бравый такой. Придумали же укладывать почти рядом посторонних людей! Но никакого волнения не вызывает у Ларисы ее сосед, мужчина и мужчина, хоть он тоже на вес золота…

Вспомнились все невзгоды одинокой жизни: постоянный напряженный труд, боязнь заболеть — ведь никакой опоры нет у нее и Алеши, наглые иногда наскоки мужчин, ревность жен и горькие слезы украдкой в торжественные дни. Праздник — всем радость, а вдове фронтовика праздника нет.

«Да спи ты, спи!» — уговаривает себя Лариса. А поезд стучит, гремит, гудит, мчит вдаль и спокойно спящих, и тоскующих. Так и время мчится. Скоро старость. «Спи ты, спи!»

Лариса тихонько садится на постели, тянется к занавеске: что там, на воле? А ничего: тьма и шум бегущего поезда. Мелькнут огоньки, заревет гудок, и опять тьма, и изредка свет каких-то фонарей. Она со вздохом опускается на подушку. Что за наваждение!

Утром, проходя умываться, нарочно взглянула на проводника. Белобрысый, средних лет, с янтарно-желтыми, прищуренными глазками. Явно проныра и ловкач. Спрятал быстро кулек, набитый, должно быть, крупой. Значит, ездит и спекулирует. Смешно и стыдно стало и чего-то жаль немножко. Мог ведь «он» быть иным!..

Потом она опять сидела в купе и читала. Соседка прихворнула и не поднималась. Муж ее и военный ушли в другое купе играть в преферанс.

— Хотите чаю?

Лариса резко обернулась и увидела склоненное к ней молодое лицо, с юношески ярким ртом, красивым крупным носом и карими глазами, которые смотрели из таких густых ресниц, что прямой, доверчиво открытый взгляд их приобретал как бы удвоенную силу.

— Чаю? Да, пожалуйста, — суховато ответила Лариса, хотя губы ее дрогнули от желания улыбнуться: так радостно красив был этот человек. Когда он принес чай, Фирсова покосилась на его руки. Те самые! Странно все-таки…

По Харьковский области гулял холодный ветер и неслись облака пыли. То же было в Донбассе, на Кубани появилась первая зелень, нежная, робкая, а в предгорьях Кавказа стало совсем тепло и на деревьях молодо заблестела уже густая листва.

Лариса сидела в купе, читала, на станциях отправляла Алеше открыточки.

Поезд шел по долине мимо синих скалистых гор, и по вагону звучало: Змеевая, Машук, место дуэли Лермонтова, Бештау. Стремительно мчится навстречу бурный Подкумок.

Набежал Пятигорск в бело-розовом кипении садов: абрикосы цветут вовсю, а яблони еще держат наготове набитые, словно восковые, почки. Поезд вкатывается в Кисловодск, перестукивает, погромыхивает на стыках рельсов. Белые глыбы домов на взгорьях, утопающие в светлой дымке расцветающих садов. Пирамидальные тополя. Черные туи и кипарисы.

Выходя на перрон, Лариса натолкнулась на знакомый уже взгляд.

«Самоуверен красавец!» — подумала она с досадой и, отвернувшись, спрыгнула с подножки за носильщиком.

Воздух-то какой! Весна-то! Что за город чудесный! Белокаменные дворцы санаториев, окруженные роскошными садами. Дома и домишки в зарослях плодовых деревьев… Кругом горы синеют. Вдруг Лариса вспомнила: фашисты были и здесь! Пришли и под самым городом, на берегу Подкумка, расстреляли около пяти тысяч медицинских работников-евреев.

Дивные лермонтовские места — и фашисты!

Утром, встав вместе с солнцем, Лариса осторожно, чтобы не разбудить соседок по палате, вышла на балкон и чуть не вскрикнула от восторга: над сизой линией еще дремлющих гор величаво белел в прозрачной голубизне двуглавый Эльбрус. Он тоже проснулся: далекие вершины его, видные за сотню километров, отсвечивали розовым цветом, и легкие облачка чуть шевелились там, передвигаясь, как тени.

Посмотрел бы Алеша!

Женщина повернулась и увидела на голом выступе ближней горы одинокую фигуру. По зигзагам дорожек уже шагали курортники, как крошечные козявки, ползли вдали по безлесным, точно чугунным, горным отрогам. Везде виднелся народ, но одинокий человек странно привлек внимание Ларисы. И потом почти целый месяц она все тревожно ожидала чего-то, все волновалась, как девчонка.

Перед ее отъездом с курорта они встретились. Это произошло в летнем театре. Объявили антракт. Люди вставали с мест, проходили мимо, разговаривали, смеялись. Лариса рассеянно смотрела на них, а думала о скором возвращении в Москву, о встрече с сыном. Вдруг ее словно толкнул кто-то. Она невольно выпрямилась. Проводник из вагона приближался к ней, радостно улыбаясь:

— Отдыхаете? — Она жадно вслушалась в звук его голоса, но не ответила. — Вы не узнали меня?

Лариса молча покачала головой, брови ее нахмурились.

— Почему я должна вас узнать? — медленно выговаривая слова, спросила она, и улыбка на его лице погасла.

Ну и хорошо! Что у них общего? Он лет на десять моложе ее, их интересы далеки.

— Простите, что подошел, — сказал он, опечаленный холодным высокомерием.

Потом она шла среди шумно-веселой толпы, под юным небом, яркозвездным и черным, и, ощущая теплое веяние ветра, несшего запахи отцветающих садов, чуть не плакала. Почему она не могла идти под этим небом рядом с тем, кто поднял в ней такую бурю желаний? Почему не могла даже прикоснуться к нему? Отчего должна отворачиваться, если он так хорош, что на него радостно смотреть? Для чего это самоистязание?

Как нарочно при возвращении в Москву Лариса получила билет в тот же вагон. И снова она не спала ночами и почти не выходила в коридор, избегая встреч с проводником.

— Вот, поглядите! — сказал он однажды, робко, но упрямо, точно приневоленный, подходя к ней, и раскрыл сжатый кулак.

Лариса тихонько ахнула: на ладони его шевелились черные майские жуки.

— Наловил в вагонах. Налетели, — пояснил он, со счастливой и смущенной улыбкой глядя на нее. — Сейчас налетели, а на юге не было. — Потом совсем тихо, бледнея и волнуясь, сказал. — Знаете, я каждый рейс надеялся, что увижу вас. Весь город исколесил.

— Ах вы… глупый какой! — с трудом выговорила Лариса. — Выбросьте своих жуков за окошко и глупости из головы выбросьте.

— Ну вот, наконец-то! — с облегчением сказала она, обнимая на перроне Алешу, и, не оглядываясь, торопливо пошла с ним от вагона.

Что значил этот вихрь, внезапно налетевший на нее? Во всяком случае, в женщине, живущей полной жизнью, такое не проснулось бы. Как бы то ни было, но Лариса еще долго тосковала и беспокоилась и даже всплакнула о своей несчастной доле, стыдясь, что из-за чувственного желания чуть не разрушила свой внутренний мир.

— Ты болеешь? — спрашивал Алеша, вглядываясь в лицо матери.

Она улыбалась, иной раз через силу, ссылаясь на занятость. Перед ней правда стояла новая, чрезвычайно трудная задача: восстановление гортани при отрывах ее вместе с передней стенкой пищевода. Что толкало женщину-хирурга на трудные поиски? Беспокойный ли характер, желание ли заполнить пустоту личной жизни или стремление получить высшую ученую степень? Лариса не умела произносить возвышенных фраз о своем призвании, но скорее всего именно сама работа и желание добра людям толкали ее на поиски новых путей.

— Нельзя лишать себя прелестей жизни! — говорили некоторые из ее коллег. — Зачем преждевременно стареть, седеть, наживать морщины и портить зрение? Можно обойтись без ученых степеней и званий!

Молодым хотелось побольше развлечений, сотрудницы постарше жаждали покоя, хотя некоторые из них старались ничего не упустить в последние свои годы, охваченные запоздалым ажиотажем в погоне за чувственными наслаждениями. Но сколько было вечных мучениц, подобных Ларисе! Эти не гнались ни за спокойствием, ни за весельем.

Снова жизнь потекла по-прежнему, и Ларисе казалось, что с женскими слабостями покончено, можно спокойно встречать свое сорокалетие.