Размытый след галактики иной - Сергей Юрьевич Катканов Страница 21

И по поводу «образа Иешуа» ни кто с Мастером миндальничать не стал бы. Могли и от Церкви отлучить. А если бы книжку про Пилата всё-таки издали, жестоко порезав цензурными ножницами? Если бы столичная интеллигенция с восторгом приняла роман Мастера? Вот тогда-то и началось бы самое страшное.

Когда поставили «Ревизора», публика приняла его очень благосклонно, на премьере зрители смеялись так, что можно было не сомневаться — автор подарил ей высшее наслаждение. А Гоголь сидел за кулисами и плакал. Не поняли. Вообще ни чего не поняли. Иначе не смеялись бы. Гоголь страдал. А если бы «Ревизора» отказались ставить? Он бы тоже страдал. Так в чем же выход? А нету ни какого выхода.

Или кто-то думает, что в наше время литературная карьера Мастера пошла бы, как по маслу? Цензуры нет, но книгоиздательский бизнес дышит такой самодовольной тупостью, что это хуже цензуры. Автор может написать шедевр, а ему скажут: это не продать. Автор рвет себе душу, страдает, мечтает, ночей не спит, и ему в конечном итоге удается выйти на тот уровень, на который до него ни кто не выходил, а ему потом говорят: пиплы это не станут хавать. Это не может довести до безумия? Если не сразу, так после того, как нобелевскую премию по литературе дадут откровенной бездарности.

И хорошо бы у издателей было хотя бы коммерческое чутьё, но ведь известны случаи, когда книгу отказались принять более 20-и издательств, потом её кое-как удавалось пристроить, а потом она становилась мировым бестселлером. Вы представляете, что творится в душе у писателя, когда он предлагает свою книгу уже в 21-е издательство? И при этом он видит, как тупую бездарь вроде Дана Брауна, как-то сразу очень хорошо начинают издавать.

И травить у нас по-прежнему умеют так, что Пастернаку и не снилось. Примерами можно целую книгу наполнить. Что ожидало бы Мастера в нашем мире? Да то же самое — ласковые объятия доктора Стравинского.

Художники не нужны в современном мире, хорошо издаются только те писатели, которые и сами не ставят перед собой ни каких задач, кроме коммерческого успеха. Но проблема не в этом, а в том, что художники ни когда, ни в одну эпоху, ни одному народу не были нужны.

Леонардо да Винчи всю жизнь оставался бездомным бродягой. Баху за «Страсти по Матфею» ни чего не заплатили. Моцарта похоронили в общей могиле для бедняков. Ванн Гог не продал ни одной своей картины, при этом не вылезал из дурдома. Достоевский полжизни бегал от кредиторов. Эль Греко закончил жизнь в дурдоме. Батюшков подвинулся рассудком. Даже ранняя смерть Пушкина и Лермонтова, казалось, имевшая мало отношения к их творчеству, на самом деле вызвана их конфликтом с миром, а этот конфликт для художника совершенно неизбежен. Любой значительный художник в этом мире обречен на страдания даже независимо от того, как сложится его творческая судьба. Гоголю грех было жаловаться на издателей, но он страдал, кажется, больше всех. И Булгаков тоже невыносимо страдал. И если бы его до конца дней хорошо издавали, он страдал бы, возможно, куда больше.

Это и есть главная тема «Мастера и Маргариты»: фатальный конфликт художника и мира, конфликт неизбежно вытекающий из самого характера их отношений. Художественный талант связан с обостренным восприятием реальности. Душа художника обладает чрезвычайной чувствительностью, она как бы совсем не имеет кожи, без этого художник не может творить. Но, когда у души нет кожи, любое прикосновение внешнего мира оказывается чрезвычайно болезненным. Художник страдает ежедневно просто потому, что как-то всё же вынужден соприкасаться с внешним миром. А от такого удара судьбы, который толстокожая душа заурядного ремесленника перенесёт относительно легко, у художника просто будет болевой шок, от которого он может и никогда не оправиться.

Что случилось с Мастером? Его роман отказались печать. Если бы речь шла о писателе, который рвется лишь к славе и гонорарам, он пережил бы этот удар судьбы за неделю, а потом написал бы ещё один роман, сделав его более проходным. Но Мастер так не может. Чтобы написать эту книгу, он растерзал свою душу. Для него этот роман значит больше, чем ребенок для матери. Судьба Пилата — это его собственная судьба, и если роман о Пилате ни кому не нужен, значит и он, автор, ни кому не нужен. Его, Мастера, уничтожили, как личность, выбросили на помойку, вот почему у него больше нет ни имени, ни фамилии. С доверчивостью измученного ребенка он принёс миру свой дар. А мир отверг его дар. То есть отверг его самого. И тогда мир обрушился в его глазах.

Но это было ещё не всё. Его добили, когда напечатали отрывок из романа и посыпались критические статьи. Казалось бы, что в этом особенного? Мастер, хоть и не был профессиональным литератором, но понимал же, что отклики могут быть далеко не только положительными. Но дело ведь было не в том, что его ругали, а в том, что писали какую-то бредятину. Как можно было автора романа о Пилате назвать «воинствующим старообрядцем»? При каких делах тут «старообрядец», да ещё и воинствующий? Они ни чего не поняли, да похоже, что и не способны были понять. Если бы ругали, проявив хоть чуточку понимания, так не проблема, но ведь они просто порют какую-то дичь, не имеющую ни какого отношения к его роману. А ведь это «творческая интеллигенция», что же тогда поймут люди, не искушенные в литературе? Пилат просто ни кому не интересен, значит и он, Мастер, ни кому не интересен и ни кому не нужен.

Ощущать свою чуждость миру людей — это очень больно. После этого уже и в магазин не знаешь, как сходить. Глянешь повнимательнее на продавщицу и спросишь себя: «Для неё может быть важна судьба Пилата?» Когда ответ окажется очевидным, тогда захочется просто зарыдать. А интересна ли судьба Пилата Варенухе, Лиходееву, Римскому, Семплеярову, Босому и иже с ними? Я вас умоляю… А разве Мастер не знал об этом? Знал. А зачем тогда писал? Ну… всё-таки надеялся, что хоть кто-нибудь поймёт и оценит. Никто ничего не понял, и никому ничего такое не надо.

Восторги Маргариты ни сколько Мастера не утешили, он знает их реальную цену. Если бы он написал роман «Цемент», а Латунский написал бы роман о Пилате, Маргарита говорила бы, что «Цемент» — это восторг, а роман о Пилате — полное дерьмо.

«Почему так? Ведь я же талантливый!» — это вопль отчаяния