Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока Страница 22

— Я говорила с местными. Против вас девяносто процентов населения. Что вам нужно: зачищенная от людей территория или сами люди? Вы не можете зачистить девяносто процентов населения.

— Я это с каждым днем понимаю все больше и больше… Эти люди никогда дальше Восточной Украины не уезжали. Им не с чем сравнивать. Это бедные, выброшенные, никому не нужные люди, запуганные раздутым «Правым сектором». Пусть будет хреново, как всегда, лишь бы стабильность… Да, все политические способы решить проблему не были исчерпаны. Их даже никто и не думал использовать. С людьми никто не поговорил. А нужно было. Ни один политик здесь не был. Они не встречаются с ними, и они не встречаются с нами. Да вопросов нет — садись на бронеавтомобиль, мы будем охранять тебя, езжай к людям в захваченные райотделы. Выдвигайте разумные требования, аргументируйте. Легко по телевизору называть их сепаратистами, а проедьтесь по этим дорогам, зайдите в местные магазины и посмотрите их ассортимент. Нет. Зачем?

— Но вы все равно будете сегодня брать Славянск и Краматорск?

— И мы их возьмем… Только какой ценой…

— Ценой — с чьей стороны?

— Какая разница? И тут люди, и там. Ценой человеческой жизни.

День третий. Пересекаю темные дворы. Выхожу на освещенную дорогу. Местные ходят оборачиваясь. Недолго толпятся у продуктовых, закрытых уже ларьков, быстро переговариваются и сразу расходятся. До меня доносятся слова: «огнестрел», «минометы», «сектор», «суки».

Загораются фары. Убыстряя шаг, я иду к машине. Дверца открывается. Сажусь в темный салон. Лица спецназовца не видно. На нем глубокий капюшон.

— Включи свет, — говорю я.

— Да ради бога, — он зажигает лампочку на потолке.

Его щека посечена. Два передних места в машине пусты. Сзади на сиденьях лежат две каски.

— Где они? — я киваю вперед.

— Их нет.

— Так где они?

— Их нет.

— Их нет здесь?

— Они двухсотые… Мы попали в засаду. Как все бездарно планируется! Настолько бездарно, что ты себе даже представить не можешь, — он выключает свет. Уставший голос доносится из темноты: — Я сначала думал, что таких бездарей не могут ставить на руководство, а теперь понимаю, они специально именно таких людей поставили, которые изначально ничего конструктивного сделать не могут. И свою работу по ничегонеделанию они делают профессионально. Теперь я понял, для чего мы им были нужны.

— Для чего?

— Чтобы замазать нас в крови.

— И вы замазались?

— Не-е‑ет, — говорит он, и по его голосу я снова понимаю, что врет. — Мы стреляли, только когда стреляли по нам.

— Они не виноваты.

— Кто?

— Те люди, по которым вы стреляли. Они не виноваты, что их довели до такой жизни, а потом сразу повернули против них дуло автомата. За что вы в них стреляете? На их же земле.

— Посиди здесь, я сейчас приду, — говорит он, открывая дверцу. — Мне надо доложить, что я вернулся. Заблокируйся. Я пять раз постучу по стеклу, когда вернусь, — он выходит из машины хромая. — Посекло, — объясняет.

Через полтора часа по стеклу стучат — пять раз. Открываю дверь. Он заходит. Садится. Зажигает свет и долго смотрит в одну точку — туда, где вчера сидел человек, давший мне свою каску.

— Они удивились… — глухо произносит он.

— Кто? Чему?

— Мое руководство удивилось тому, что я вернулся живой. Они попросили написать объяснительную.

— О чем?

— О том, как мне удалось выйти из двух засад. Эта свора пузатых генералов хочет, чтобы мы им объяснили, каким чудом выбрались из засад. Ты понимаешь, что они нас живыми не ждали?

— Уходи с этой войны.

— Это не моя война. Но я солдат. Я участник АТО. Я не могу сказать: «Все, для меня война закончилась, я ухожу».

— Завтра этих генералов будут судить…

— Мы заехали на блокпост, он был перегорожен цистернами с горючим. Начали подъезжать — в нас стрельнули из гранатомета. Мы тоже постреляли в ответ. Обошли этот блокпост. Зашли еще на один. Зашли в административное здание — зачистили. Начали выходить, там уже много людей собралось. Прыгнули на броню и ушли. Когда мы подходили к блокпостам, они нас уже ждали. У них агентурная сеть — весь город. Потом мы пошли забирать наших, которые попали в засаду. Пока за ними шли — трое трехсотых и двое двухсотых, — мы сами попали в засаду.

— Как она выглядела?

— Как обычно. Они просто поджигают покрышки в несколько рядов. Мы остановились, я зачищал эту горящую ерунду. В нас выстрелили из гранатомета, но опять не рассчитали: было темно. Я просто спереди был, а ребята сзади, ну вот… вот так это получилось, — шепотом говорит он. — Ребят пошибло.

— Что ты почувствовал?

— Ничего, — без эмоций говорит он. — В пылу боя ничего не чувствуешь. В пылу боя работают только инстинкты.

— Какие?

— Ты очень хорошо слышишь — всё. Видишь то, чего в мирной жизни не видишь. Видишь через кусты. Ищешь опасность везде. Я отчетливо слышал цоканье пуль о броню, слышал команды старших. Но психика еще не отошла. Ты не представляешь, что это такое… И еще на меня давит груз предательства.

— Чьего?

— Предательство тех людей, которые декларируют совсем другие вещи. Которые должны помогать, вместо того чтобы предавать. Мы же работаем для наведения конституционного порядка. А не успеваем мы сесть на броню, как нас тут же сдают.

— Сдает кто?

— Свои. Я в этом больше чем уверен.

— И как вы выживаете?

— Случайно…

— Ты понимаешь, что нет чести в том, чтобы расстреливать своих сограждан и подставлять своих бойцов?

— А что я могу сделать, если он солдат?

Они уходят. И не только они. Уходят и другие элитные подразделения, отказавшись стрелять непонятно в кого. Сославшись на то, что не могут четко отличить мирное население от наемников. Требуя дать законную основу для нахождения спецподразделений в зоне АТО. «Мы не имеем права выполнять преступные приказы, — заявили они. — Опыт “Беркута” показал, что крайними становятся люди, выполняющие приказы. А руководители куда-то исчезают».

Через несколько дней спецназовец отправит мне сообщение: «Они нас шантажируют. Заставляют ехать в очередную горячую точку — а по-честному, в мясорубку. Налицо тактика заградотрядов НКВД: либо идете вперед, либо расстреляем. При этом просьбы о переоснащении игнорируются. А самое главное, что не принимается во внимание, — это закон о военном положении».

Сейчас в отношении этого спецназовца и многих других проводится служебное расследование.

Бесы

Как наш корреспондент на Западной Украине общался с чистой и нечистой силами

Из врат выходит поп, приволакивая ногу. Становится у подставки для библии. Народ подтягивается к нему, обступает, впрочем, почтительно задержавшись в метрах двух от его широкой спины. Он глухо гаркает, прочищая горло. Начинает молитву — бубнит, булькает, поедает слова. Белый воротник туго держит его короткую шею, а бритым затылком поп будто видит по углам и по лавкам еще кого-то, кроме собравшегося тут народа.

Неприятно запев, птицы темными тенями проносятся мимо окон, завешанных белым тюлем. Становится хорошо различим тюлевый узор, высвеченный с той стороны холодным солнцем. За спиной попа происходит движение — крепкие мужчины мягко заступают вперед. Сцепив руки перед собой, они берут попа в полукруг. Сонное поповское бормотание разносится по церкви. Можно подумать, что поп обращается к пастве, скатываясь в яму сна. Но прежде чем он проваливается в нее окончательно, сверху затягивает хор и подхватывает, вытягивая, поповскую молитву.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — выводит хор разнообразными интонациями. Словно хочет показать: если бога не устроит просьба о помиловании, произнесенная так, то хор может еще вот так, так и так. Поп удаляется за врата. Мужчины оборачиваются к народу, примыкая друг к другу плечами. С такими лицами, как у них, держат вилы, чтоб насадить на них кого-то. Появляется дьякон. Идет от алтаря, полами рясы разметая пространство на две половины. В руках у него — деревянная скамейка. Он ставит ее на пол посередине со стуком. Люди перетекают в правую половину церкви. А когда на то место, по которому только что прошел дьакон, заступает случайный человек, на него со всех сторон шикают — «Бiс по цій доріжцi виходитиме!».

— Боже-боже, — говорит молодая блондинка в коротком полушубке, стоящая рядом со мной, — того, що тут зараз почнеться, краще не бачити.

Цокнув каблуками, она проходит вдоль лавки, на которой сидит толстая женщина. Правую сторону ее лица перекосило. Она с усилием поджимает правый уголок рта, надеясь подтянуть опустившуюся щеку. У невидимого прохода, прочерченного дьяконом, скапливаются женщины. Есть среди них пожилые в бесформенных пальто, а есть молодые — в обтягивающих джинсах, на каблуках. Исподлобья они смотрят в мою сторону.