Павел Анненков - Записки о французской революции 1848 года Страница 22

Art. 4 мэра [162] .

5) Как следствие этого частного ввода прогрессивной пошлины и налога на богатых, 19 апреля Гарнье-Пажес потребовал налога на закладные, на кредиторов, живущих своими процентами, словом, на капиталистов. Эти две меры никогда и не разделялись в умах демократических экономистов. Первая статья декрета, последовавшего за рапортом, назначает 1 процент с франка всякого капитала, данного под залог недвижимой собственности под каким бы то ни было условием, вторая и 3 статьи обязывают всякого, имеющего недвижимость в закладе, доставить об этом сведения в течение 15 дней, четвертая – всякого, давшего капитал под заклад, доставить такие же сведения в течение 40 дней, остальные занимаются способом поверки этих сведений и распоряжений. Рапорт, предшествуемый декрету, гласил: «Citoyens! Avant la révolution, l\'impôt était proportionnel, donc il était injuste. Pour être réellement équitable, l\'impôt doit être progressif. Vous avez reconnu et proclamé ce principe. Il sera mis en action dans le premier budget de la République. Mais, en attendant cette grande amélioration, il est indispensable de créer les ressources que réclament les besoins de l\'Etat. Vous avez à pourvoir à nombreux services et a remplacer le vide que va faire dans nos finances l\'abolition de certains impôts désormais impossibles.

Jusqu\'ici les producteurs, les consommateurs et les propriétaires ont en la charge exclusive des grandes crises. Seuls les capitalistes ont échappé à la nécessité de tant de sacrifices. La justice veut que cette inégalité cesse. Lorsque tous éléments de la richesse sont atteints, il ne faut pas épargner celui de tous qui est le plus puissant. En conéquence… и проч.

Garniere-Pagès» [163] .

По примерной оценке, во Франции [находится] существует закладных и залоговых обязательств на 12 миллиардов, что дает по силе декрета 120 миллионов дохода. Но это обман цифр, как справедливо доказал Прудон. Об этом после.

Все эти энергические революционные декреты [должны], вызванные нуждой и носившие характер хвастливости перед разными народными партиями, имели один главный недостаток: они не выходили из вполне твердой правительственной системы и до сих пор кажутся [мерами] дипломатическими уловками, которые по прошествии обстоятельств и погибнут.

Наконец, наступил великий день 20 апреля, четверг, в который Правительство хотело соединить все классы народа, национальную гвардию, мобильную гвардию, доселе преследуемую, в одном чувстве братства и любви к Республике. Прокламацией, выданной накануне {131} , оно увещевало их к одному крику, который должен был подавить все раздоры и недоумения, крик: «Vive la République!» Я не стану описывать этого празднества: оно было удивительно, но как-то не подлежит рассказу. 300 тысяч штыков, которые 14 часов сряду стояли, как разлившаяся река, по двум главным артериям города: бульварам и набережным. Беспрестанные песни, музыка, бой барабанов, знамена, белые платки и разноцветные костюмы дам в окнах – все это составляло картину великолепную, несмотря на туманный день. Присутствие блузы и лохмотьев в рядах национальной и мобильной гвардии еще придавало живописности: это были работники и волонтеры, еще не успевшие обмундироваться. Демократический оттенок, присущий народу, сильно выказался в этот день и придал ему особенный характер, который никакие другие смотры иметь не могут. Один Париж во всей Европе может в эту минуту вращать в недрах своих такое неимоверное количество вооруженного народа. Чрезвычайно красиво смотреть было с высоты Итальянского бульвара на некоторые легионы, воткнувшие [привязавшие] в дула ружей [первую] букеты сирени: весна, несомая на штыках! 14 часов проходили ряды их мимо Триумфальной арки, Arc de l\'Etoile, под которой на великолепной трибуне с огромными знаменами сидели члены Правительства, окруженные всей администрацией, магистратурой, университетами, раненными в февральские дни, блузами, грубыми капотами, поместившимися несколько выше, щегольскими костюмами дам. Смешение удивительное [замечательное], воспроизводившее в Правительстве то, что было внизу на улицах. Последние легионы национальной и мобильной гвардии с помещенным в их [рядах] интервалах регулярным войском миновали Правительство уже в 9 часов ночи с факелами. Город с приближением ночи осветился. Мы ходили вечером с семейством Тучковых {132} смотреть в разные части его разнохарактерную иллюминацию. Можно с достоверностью сказать, что в эту ночь весь Париж заснул довольный сам собой и с надеждой на будущее.

Но как бы то ни было, ни смотры, ни декреты не могли остановить направления, данного 16 апреля: выборы в Париже в Национальное собрание совершились под его влиянием, т. е. под влиянием модерантизма [164] и умеренной партии. Точно такой же характер лежал на выборах и департаментов с той только разницей, что в них отвращение к комиссарам Ледрю-Роллена и их безобразному управлению [послужило] толкнуло популяцию к легитимистам, династической оппозиции и даже духовенству.

Займемся выборами парижскими. Им предшествовали выборы полковников и других членов национальной гвардии после ее демократического преобразования. К удивлению всех, оказалось, что, кроме двух имен полковников, взятых из старых condamnés politiques [165] , остальные имена полковников для 10 легионов принадлежали умеренным работникам, мещанскому радикализму и даже полулиберализму. Еще хуже было с выборами в Национальное собрание.

Париж с окрестностями должен был, как мы знаем, выбрать 34 депутата в самый день des Pâcues [166] , 23 апреля. В продолжение всего месяца клубы разбирали достоинства представлявшихся кандидатов, их прошедшую жизнь и особенно социальные теории их [в самом узком примитивном толковании клубов], но в прямом, особенном свете, свойственном клубам, а именно: у кого есть лучшая теория обогатить бедных и обеднить богатых. Большая часть кандидатов скрывалась, за неимением своей собственной, за теорией Луи Блана с некоторыми изменениями, разумеется, не к лучшему. Самые оригинальные перефразировки ее были сделаны в клубе des droits de l\'homme, уже известного своими странностями, особенно предложением – кормить до организации работ все мануфактурное население Парижа и всей Франции на казенный счет. В этом клубе citoyen Victor Leroux читал проект свой, из которого сделаю две выписки, одну из первой главы, другую из 2-ой: 1. «Que fut l\'ouvrier? Que sera-t-il? D\'abord définissons l\'ouvrier. J\'appelle ouvrier non seulement cette partie de l\'humanité que d\'habitude on désigne par ce mot, mais encore, ce qui, émanant de la créature même, concourt au travail tant matériel qu\'intellectuel. Pris dans ce sens, l\'ouvrier sera donc la force et l\'intelligence». Столь же понятно начинается и второй параграф: «Matière première, outil et enseignement, étant suivant moi, dûs à la créature, je dis que les seuls éléments constitutifs du travail sont en matériel le talent et la force, en intellectuel le talent et l\'intelligence. Mais à le prendre dans l\'état où le passé le transmet, je vois qu\'entre ces deux éléments il s\'en est glissé un troisième, le franc ou le capital» [167] .

Этот образчик очень хорошо показывает, как при сильном литературном образовании [всякий человек, социальные идеи] легко обращаться с самыми тяжелыми вопросами современного социализма. В клубе Барбеса теория Луи Блана приняла оттенок спиритуализма [христианского католицизма] под влиянием самого основателя, соединявшего в прекрасном своем виде три противоположных характера: мистицизм, ограниченность и решительность. В этом клубе, между прочим, посереди проектов разорения богатых и передачи всех индустриальных предприятий и собственности в руки Правительства – отстранена была кандидатура экс-пэра д\'Альтон Ше за известную речь его в Палате пэров, в которой он объявил себя атеистом. При всеобщих рукоплесканиях собрание объявило; что человек, объявивший себя атеистом, не может быть ни хорошим гражданином, ни истинным демократом. Клуб Бланки, занятый постоянной конспирацией, не имел [решительной теории] особенного социального направления, а равно принимал [теории Бланка, Кабета] ассоциативные теории Блана, коммунистические – Кабета и продуктивной солидарности – Прудона {133} как [особенно поднимающие] удобные к подчинению и обольщению масс. Покуда все клубы разбирали жизнь своих кандидатов с большей или меньшей скандальностью, каждый журнал выдавал свой лист кандидатов, и, наконец, каждый человек, когда-либо написавший строку в жизни или сказавший речь в обществе друзей, предлагал в кандидаты самого себя, не забывая выписать лучшие места из той или другой. Город покрылся разноцветными афишами искателей с воззваниями к своим гражданам. Были люди, которые просто печатали имена кандидатов, какие им вздумалось, не забывая собственного имени, и раздавали их даром в улицах, площадях и пассажах. Разумеется, нет никакого средства перечислить все, что было во всех этих прокламациях странного, неясного, чудовищного: самое разнузданное воображение никогда не достигнет и до половины действительности. Помню три афиши, заслуживающие перейти в потомство: 1) какого-то г. Гуни {134} , объявившего, что нет такого финансового, административного и государственного вопроса, которого бы он не знал и не обдумал с совершенной зрелостью, 2) какого-то г. Буало {135} , обещавшего, как только его выберут, доставить Франции 450 миллионов, вследствие ему одному известного секрета, 3) самая наивная и почтенная г. Сирье {136} , где он излагает причины, побудившие его к кандидатству: во-первых, он беден: 25 франков в день, назначенные депутатам, очень помогли бы поправить дела его, во-вторых, он не имеет образования, но министр просвещения объявил образование даже помехой в исполнении депутатских обязанностей, в-третьих, он крайне уважает народ и в доказательство рассказывает случай из своей жизни. Раз в обществе работников его просили спеть «Марсельезу». Сирье был в сюртуке. Он отошел в сторону и, как священник, облачающийся прежде приближения к алтарю, возложил на себя блузу, перевязался кожаным кушаком и из платка сделал фригийскую шапку на голову – и только после этого приготовления запел песню. Все это очень простодушно и без всякой иронии. Если когда-нибудь исполнит свою программу – собрать все афиши и частные прокламации – новый журнал «Les Murs de Paris» {137} , он окажет истории великую услугу, захватив современную мысль города во всей ее общности. Литераторы, как Виктор Гюго, Дюма, Сю, написали тоже свои прокламации, конечно, менее безграмотные, но чудовищные – по истинной совести – не менее трех предшествующих.