Александр Ципко - Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании Страница 23

Молодой Валентин Распутин в своей повести «Прощание с Матерой», наверное сам того не зная, воспроизводил веховскую критику русского революционного экстремизма. Вот что говорит о нынешних коммунистических временах его героиня старуха Дарья: «…Про совесть… Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли нету. Кто с ней – совестливый, кто без ее – бессовестный. Тепери холера разберет, все сошлось в одну кучу… Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли, а при больших делах совесть, однако, что железная, никак ее не укусишь».[52]

Валентин Распутин был неосознанным антикоммунистом, просто традиционным народником. Но даже такие антикоммунисты, как Виктор Астафьев, Сергей Залыгин, чувствовали себя частью советской элиты и не стремились к разрушению существующей коммунистической системы. Они, писатели почвенники-антикоммунисты, не могли стать инициаторами каких-либо оппозиционных движений, ибо как русские державники ставили дело сохранения прочности российского государства выше дела свободы. А уже молодогвардейские почвенники в начале перестройки просто выступили против публикаций, посвященных разоблачению сталинских репрессий, против политики Горбачева, направленной на окончательную десталинизацию КПСС. Рупором этих настроений стал писатель Александр Проханов, активный защитник ввода Советской Армии в Афганистан, который еще в апреле 1987 года выступил против либеральной, прозападной направленности реформ Горбачева, требуя возвращения к сталинской мобилизационной экономике, призывая вернуться к идеологии государственной жертвенности и государственного стоицизма.[53] И именно тот факт, что третье президентство Путина совпало по времени с золотым веком прохановщины, с превращением Александра Проханова в официоз, в носителя «кремлевской правды» и «кремлевской истины», свидетельствует, на мой взгляд, о крахе политики декоммунизации России.

Именно в тот момент, когда у почвенников и публицистов-славянофилов появилась возможности открыто выступить с реставрационными идеями, которые они развивали на страницах журнала «Молодая гвардия» со второй половины шестидесятых годов, они неожиданно вдруг стали самыми рьяными защитниками ленинизма и Ленина как национального коммуниста, абсолютно игнорирую тотальную потребность в исторической правде, которая накопилась под спудом монополии идеологии марксизма-ленинизма, игнорируя интеллигентский голод на правду.

Подобная прямая и косвенная поддержка писателями-почвенниками, неославянофилами Сталина как государственного деятеля России и привела на первом этапе перестройки к моральной дискредитации всего этого направления общественной мысли, которое было на тот период единственной силой, стоящей на позициях исторической преемственности, рассматривающей себя в контексте движения русской истории, сознательно посвящало свое литературное творчество оживлению национальной памяти русских. Впрочем, надо видеть правду, я уже обращал внимание, что «Русская партия» шестидесятых, в которую входили многие литераторы-почвенники, все-таки в главном, в негативном отношении к Западу, к капиталистической, рыночной экономике оставалась «красной» партией. Разница лишь в том, что она выводила свою «красноту», свое антизападничество не из марксизма, а из российского народничества, из веры в исходную общинность, коммунистичность русского крестьянина и русского национального характера. В этом отношении многие литераторы-почвенники, примыкающие к «Молодой гвардии», и прежде всего Виктор Чалмаев, Михаил Лобанов, были просто предвестниками нынешней «победы» учения об особой русской, антизападной цивилизации. Все же антизападничество почвенников, примыкающих к «русской партии», того же Михаила Лобанова или Виктора Чалмаева, носило больше стихийный характер, как типично русский интеллигентский протест против мещанства.

По сути писатели-почвенники, ставшие в начале перестройки на позиции апологетики Сталина, дискредитировали патриотизм как ценность и как способ переживания национальной истории, подрывали моральные основы своего собственного литературного творчества. Тогда почвенники-славянофилы проиграли борьбу за влияние на массы, так и не вступив в серьезную политическую борьбу. Проблема национального самосознания и возврата в национальную историю не стала фактором политической борьбы.

Попытка писателей почвенников, красных патриотов, уже накануне ГКЧП, накануне августа 1991 года включиться в активную политическую борьбу, примером тому «Слово к народу», опубликованное в мае 1991 года в газете «Советская Россия», была запоздалой. К тому времени демократам-западникам удалось перехватить политическую и идеологическую инициативу, целиком вывести недовольство людей политической системой из исторического, национального контекста. По сути лидерам «Демократической России» удалось к началу 1991 года создать нечто подобное революционной ситуации, раскачать недовольство аппаратчиками и аппаратной системой. Кстати при этом использовались те же большевистские методы возбуждения ненависти к тем, кто «зажрался», кто «ездит в черных, «Волгах»» и. «получает пайки». Почвой подобного недовольства был не антикоммунизм, не желание вернуться в докоммунистическое прошлое, но, напротив, коммунистический эгалитаризм, стремление добиться полного коммунистического равенства.

В Польше, напротив, антикоммунизм вырос прежде всего из устойчивых, никогда не спадающих реставрационных настроений. Тут всегда, на протяжений всех сорока лет коммунистического эксперимента сохранялся католический дух народной культуры, тут продолжала жить и творить польская католическая, антикоммунистическая интеллигенция, при всех самых драматических обстоятельствах сохранялась связь польских времен.

К примеру, в ПНР уже к концу семидесятых ностальгия по межвоенной Польше становится доминантой общественных настроений, не только национальной интеллигенции, но и крестьянства и даже социалистического рабочего класса. Шествия школьников и студенчества к могиле маршала Пилсудского в Вавеле в Кракове происходили постоянно уже с начала семидесятых. Тут все время существовал такой мощный субъект реставрации докоммунистической Польши как польская католическая церковь, которая всегда сама определяла границу власти коммунистической системы и активно по всем линиям противостояла марксистской идеологии. Уже в конце 70-х, за год до всеобщей политической забастовки, организованной «Солидарностью», Костел объединил все отряды оппозиционной интеллигенции, нашел платформу для общих действий с атеистическим и левым КОС-КОРОМ. Сопротивление коммунистическому режиму в Польше проявлялось еще в том, что на протяжении сорока лет представители свободных профессий, медики, математики, физики никогда не вступали в ПОРП. В сущности, коммунисты никогда не контролировали Польшу в строгом смысле этого слова, никогда не оказывали серьезного влияния на духовную жизнь крестьянства, интеллигенции. После введения в декабре 1981 года военного положения «Солидарность» продолжала свою политическую и агитационную деятельность на территории церквей, монастырей и даже государственных музеев. Прекрасный тому пример – пасторская деятельность ксендза Попелюшко в костеле Святого Станислава в районе Жалибожа в Варшаве после введения военного положения в декабре 1981 года. Его убили агенты государственной безопасности в 1985 году, чтобы скомпрометировать Ярузельского и отстранить его от власти, но мертвый Попелюшко, на похороны которого пришло полмиллиона варшавян, превратил свои похороны в похороны военного положения, а вместе с ним и польского социализма. Ничего подобного в СССР, в РСФСР до перестройки даже представить невозможно.

В СССР, напротив подавляющая часть интеллигенции, и прежде всего гуманитарной, преподаватели вузов, учителя школы, состояли в КПСС. В СССР, в равной мере это относилось и к Болгарии, Румынии, только членство в коммунистическом союзе молодежи, а потом в партии открывало дорогу к высшему образованию, к карьере. Среди технической интеллигенции, работающей на оборонку, почти все состояли в КПСС. Наиболее образованная и талантливая часть общества в СССР состояла в КПСС.

Конечно, среди этой многочисленной партийной интеллигенции было очень мало марксистов-фундаменталистов типа главного редактора журнала «Коммунист» Ричарда Косолапова, но в то же время сама эта ситуация повального членства образованной части общества в КПСС исключала появление в СССР влиятельной и авторитетной антикоммунистической оппозиции. Просто в стране не было отчетливых антикоммунистических настроений. Александр Солженицын не предвидел, не верил в возможность чуда, в то, что в один миг советская политическая система рассыплется, что русский коммунизм своими руками задушат наследники Сталина, руководители КПСС. Но его описание мировоззрения, духовного облика советской интеллигенции брежневской эпохи было близко к правде. У советской интеллигенции, как и у дореволюционной, не было «сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной связи с ней».[54] Подавляющей части советской интеллигенции, КАК ЕЕ КУМИРУ Булату Окуджаве, «не было жаль» дореволюционной России, а потому она душой была на стороне красных. Александр Солженицын обращает внимание, что даже диссидент Григорий Померанц, «представляющий совсем другой круг столичной образованщины – непристроенной, неруководящей, беспартийной, гуманитарной, не забывает восхвалять «ленинскую культурную революцию» (разрушила старые формы производства, очень ценно!), защитить образ правления 1917–1922 годов («временная диктатура в рамках демократии»). И самое главное, на что особое внимание обращает Александр Солженицын, что диссидент Померанц полагает, будто русский обыватель вполне заслужил «деспотического отношения» к себе со стороны победивших революционеров».[55]