Мэлор Стуруа - С Потомака на Миссисипи: несентиментальное путешествие по Америке Страница 23

На пирсе остались я и Чарли. Уложив свои безжизненные ноги на костыли, прислоненные к балюстраде, Чарли сосредоточенно молчал, разглядывая их не то с сожалением, не то с укоризной. Молчал и я. Волны равномерными и несильными шлепками бились об остров.

— Древняя индейская легенда гласит, что возрождение нашего народа начнется с острова, расположенного в пасти залива, на западе, — неожиданно произнес Чарли. — Алькатраз полностью отвечает описанию этого острова.

— Ты веришь в легенды, Чарли?

— Я верю в мудрость народа. Алькатраз лишь наконечник копья. Им вполне мог стать любой другой остров и на западе, и на востоке. Им вполне мог стать любой клочок индейской земли даже не в пасти залива, а посреди пустыни. Главное в том, что копье наконец поднято...

Поднятое копье. Мне вспоминается знаменитая статуя Фрэйзера «Конец тропы». Она изображает индейского воина на коне. Всадник и лошадь уперлись во что-то непреодолимое. Позади проигранное сражение; впереди рабство и смерть. Безнадежность сковала их члены, пригнула всадника к гриве коня, а коня — к земле. Это конец тропы. Дальше ехать некуда и незачем. Некогда грозное копье беспомощно свисает вниз, готовое вот-вот выскользнуть из обессиленных рук индейского воина.

Джеймс Эрл Фрэйзер изваял «Конец тропы» в 1915 году для Международной тихоокеанской выставки в Сан-Франциско, посвященной открытию Панамского канала. После окончания выставки статуя, оставленная без внимания, медленно разрушалась. Крошился гипс, обнажался проволочный каркас. Сам скульптор хотел, чтобы его воина отлили в бронзе и поставили на холме Президио, господствующем над заливом Сан-Франциско, напоминанием о жестоком истреблении индейцев американского запада. И вот в конце 1970 года статую приобрел и реставрировал музей истории запада «Ковбой — холл славы» в Оклахоме. Дирекция музея обратилась к президенту с просьбой объявить статую национальным памятником, учитывая ее «символическое значение».

Да, скульптура «Конец тропы», размноженная в тысячах копий и в сотнях тысяч литографий, символична. Резец Фрэйзера как бы подводил итог свершениям сабли Кастера. Кто мог предположить, что индейский воин вновь выпрямится в седле и поднимет копье? Кто мог предположить, что у тропы, заведшей его в тупик, будет продолжение? Кто мог предположить, что на смену медленному угасанию в резервациях придет стремительно распространяющийся пожар национально-освободительной борьбы и некогда смиренные «Том-Томы» с вызовом ударят в боевые тамтамы?

Алькатраз стал наконечником поднятого копья, стал новым символом веры для индейцев, полюсом притяжения для их трехсот разобщенных и раскиданных по всей Америке племен. Пример Алькатраза заражает и заряжает. В Сиэтле индейцы атакуют Форт-Доутон, в Нью-Йорке — остров Эллис. Они высаживают свой десант на Острове гремучей змеи посреди калифорнийского озера Клиа-лейк и захватывают маяк национального лесного заповедника Гайаваты в Мичигане. Вспыхивают волнения в другом национальном парке, Маунт-Лэрсене, и в индейских гетто Миннеаполиса. Проходят бурные демонстрации в Денвере и Кливленде. Апачи из резерваций Джикарилла и навахо из резерваций Рама изгоняют белых чиновников и провозглашают самоуправление. Племя чиппева создает «индейский патруль» — парни в красных куртках неотступно следят за действиями полиции, «наводящей порядок» в резервациях, и не дают ей спуска. В штате Вашингтон племя тулаликов завладевает лососевым заповедником, когда-то принадлежавшим ему. «Нас низвели до уровня дикарей. Даже у медведей в лесу больше прав, чем у индейцев в резервациях», — говорит Джанет Макклоуд, возглавлявшая поход тулаликов на заповедник. В штате Мэн племя пассамаводди воздвигло баррикады на автостраде, проходящей по территории его резервации, и перекрыло движение транспорта.

Конец тропы? Нет, начало борьбы! Борьба обещает быть жестокой, тропа — извилистой. Но индейский воин поднял копье и, что, быть может, еще важнее, поднял голову. Недаром на маяке Алькатраза — один подле другого — укреплены два плаката. «Верните индейцам то, что им принадлежит!» — требует первый. «Я горжусь тем, что я — индеец!» — провозглашает второй. Потомки первых американцев не только изгоняют колониальных чиновников из своих резерваций, они выдавливают из самих себя рабов капля по капле.

Конец тропы? Нет, конец терпению!

Пронзенный Стрелой продолжает чинить сетку баскетбольной корзины и вполголоса напевает:

Этим летом вернусьВ отчий вигвам,Спрячу голову в убор из перьевИ стану стариком...

Я и Чарли некоторое время прислушиваемся к пению Пронзенного Стрелой, Затем Чарли трогает меня за плечо и, кивая головой в сторону поющего, говорит:

— Не верь ему. Не вернется он в отчий вигвам ни этим летом, ни будущим. И голову не спрячет в убор из перьев. И стариком не станет. Если умрет, умрет молодым. Старики уповали на горы. Пересидим за ними бледнолицых, переживем их, учили они нас. Но нам больше не сидится. И есть ли смысл переживать других, если ты сам не живешь, а прозябаешь?

Чарли снимает руку с моего плеча и решительно повторяет:

— Нет, не вернется он в отчий вигвам!

— Не вернется, — искренне соглашаюсь я, глядя на полуобнаженного гиганта, на его изумительно бугрящиеся мускулы и широкую, в татуировках, грудь. — Конечно, не вернется!

Уже совсем стемнело, когда шкипер Джим Маккормик привел «Прозрачную воду» в последний рейс на Алькатраз. Я попрощался с Чарли, прикрепил к куртке Алвина значок с видом Московского Кремля, хотел было сказать им несколько полагающихся в подобных обстоятельствах слов с пожеланиями успехов в борьбе, но, убоявшись пошлости, промолчал и неловко заторопился к скалистому обрыву, у которого болталась шхуна. Пронзенный Стрелой, отложив в сторону баскетбольную корзину, стоял над железной лестничкой, отбирая пропуска у отъезжающих. Он делал это с таким выражением лица, словно пересчитывал скальпы.

— Поехали? — спросил его шкипер.

— Поехали, — отозвался Пронзенный Стрелой. Сан-Франциско летел нам навстречу мириадами мерцающих огней. Они ползли с пляжей, карабкались по холмам и уходили в небо, сливаясь со звездами. Прожектора с военных баз Президио и Окленда занимались рутинной аускультацией горизонта. Было просто невозможно вырваться из этого электрического очарования. Мы проскочили мимо городского пирса, уходящего в океан гигантской запятой.

Здесь шхуна развернулась, и я на какое-то мгновение очутился лицом к лицу с Алькатразом. Остров был погружен в чернильную тихоокеанскую калифорнийскую мглу. Лишь у восточного выступа «Скалы» слабо светились окна. Наверное, в «Доме Айры Хэйеса», — подумал я.

Шкипер выровнял «Прозрачную воду», и Сан-Франциско вновь полетел нам навстречу мириадами мерцающих огней. Но его электрическое очарование безвозвратно исчезло. Город выглядел чудовищно разбухшим вампиром.

— Куда? На Алькатраз? А на Луну вы случайно не хотите? — вспомнил я саркастическое замечание кассира из «Бэй круиз». До чего же усложнились в наше время критерии прогресса и цивилизации! Как раз в ту самую ночь, когда индейцы, предводительствуемые Ричардом Оксом, высадились на Алькатраз, космический корабль «Аполлон-II» доставил на Луну первых людей. История, оказывается, несмотря ни на что, еще не разучилась шутить.

Другое дело, что ее шутки уже не вызывают смеха...

Сан-Франциско.

Апрель 1970 года 

Холмы и демократия 

Земля держится на трех китах, Сан-Франциско — на сорока трех холмах. Киты, несмотря на свое мифологическое происхождение, демократично равноправны и похожи друг на друга, как две или, вернее, три капли воды. Холмы, несмотря на свое вулканическое происхождение, глядятся сословно — слоеным пирогом; одни повыше, другие пониже. Не от уровня моря с его похожими, как близнецы, каплями-брызгами, а от уровня доходов, с их кричаще непохожим содержанием звонкой монеты и шуршащих акций.

Самый главный холм в Сан-Франциско, безусловно, Ноб-хилл. Он и его обитатели смотрят на остальные холмы свысока. Недаром название холма происходит от слова «набоб», как с презрительным восхищением нарекли своих финансовых тузов и железнодорожных магнатов жители города. На Ноб-хилле живут люди, которые делают деньги на Уолл-стрите запада, то есть западного побережья Соединенных Штатов.

Уолл-стрит запада упирается в Маркет-стрит, шествует по Монтгомери-стрит и расползается по прилегающим к ней улочкам. В отличие от Уолл-стрита востока, находящегося в Нью-Йорке, его западный собрат и соперник выглядит куда веселее. Первый напоминает гигантскую расщелину в скалистых горах, второй — аллею, образуемую могучими ветвистыми деревьями. Впечатление это усиливают штаб-квартиры крупнейших адвокатских фирм, стены которых перевиты декоративными растениями, а карнизы украшены цветочными клумбами. Если Уолл-стрит в Нью-Йорке — каменные джунгли, Уолл-стрит в Сан-Франциско — просто джунгли или ботанический сад. Но этим и исчерпывается различие между ними. Цветы Уолл-стрита запада так же пропитаны кровью, потом и слезами, как и скалы Уолл-стрита востока. Эти цветы и скалы — да простят меня пуристы за подобное сравнение — одного поля ягоды. На Ноб-хилле у ягод сладкий привкус. Чем ниже спускаешься по холмам социального рельефа Сан-Франциско, тем горче становятся они.