Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию Страница 24

— Ты что, пьяный? — спросил Шевелев. — Что это за дурацкий балаган?

— Я трезвый. Повторяю: я оставил Лену.

— Ты развелся с Леной? — ужаснулась тетя Зина.

— Ещё нет. Но разведусь. Я разлюбил её и полюбил другую женщину.

— Опять? Это уже растленность какая-то!

— Да, да, тетя Зина! Вы забыли сообщить, что это безнравственно и аморально!..

— Да, безнравственно и аморально! А ты не только не стыдишься своего позора, а ещё бравируешь?

— Я не бравирую. Я только говорю правду. Вы у нас самая большая специалистка по морали. Так вот, по-вашему, соединиться с любимой женщиной — безнравственно и аморально. А остаться с нелюбимой женщиной, спать с ней, делать вид, что ничего не случилось, — это морально? Всё время притворяться, врать ежедневно, ежечасно — это нравственно? Достойно похвалы и восхищения? Да это в сто раз хуже! И что в результате: три несчастных человека, которые неизвестно зачем мучают друг друга…

— А так всего один, — сказал Шевелев. — Удобная арифметика.

— Да! Всего один. Это лучше, чем трое несчастных.

— Бедная птаха! — негромко сказал Устюгов.

— Тебе двадцать восемь лет, ты не мальчик, а мужчина! — воскликнула тетя Зина. — Должны же быть у тебя какие-то принципы, устои!

— У меня один принцип — правда. Не надо врать. Вот и всё.

— Ну да, — сказал Шевелев, — сначала ты поднес свою правду Соне. Теперь Лене. Завтра поднесешь этой новой?.. — Димка молчал. — А если она тебе поднесет такую же правду?

Димка еле заметно повел плечами:

— Значит, мне будет плохо…

— Тебе ещё будет… Но Лене уже сейчас плохо, — негодовала тетя Зина. — Ты о ней подумал? Ты женился — значит, взял на себя ответственность за её судьбу. А ты её искалечил, изуродовал… Он, видите ли, за правду! Правда бывает благородной, но она бывает и подлой!.. Матвей Григорьевич! Что же вы молчите? Вы же умный человек, объясните ему!

— Ум тут не поможет, — сказал Устюгов, — им управляют гениталии, а не разум.

Варя, стараясь не привлечь к себе внимания, ушла в кухню. Шевелев проводил её встревоженным взглядом.

— А почему, собственно, такой хипеж вокруг моих личных дел? — спросил Димка. — Я что, первый или последний? Мало у нас разводятся? Или другим можно, а мне нельзя?

— Мы не можем отвечать за других, — сказала Зина. — А ты член нашей семьи!

— И семья будет решать, кого мне любить?

— Люби кого хочешь. Но люби! А что это за любовь — сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья… Ты женился, значит, взял на себя моральную ответственность. Ты же глава семьи, мужчина!

— Он просто бабник, а не мужчина. Это совсем не одно и то же, — сказал Шевелев и поспешно прошел в кухню.

Варя сидела, откинувшись на спинку стула, лицо её было бледно.

— Что с тобой? Снова худо?

— Ничего, сейчас пройдет, — с трудом ответила Варя, попыталась подняться и не смогла.

Шевелев, как ребенка, взял её на руки и понес в комнату. Господи! Как же она исхудала, если так легко её нести! И как давно уже он не носил её на руках… Но эти мысли тут же погасил страх за неё.

Зина и Устюгов вскочили.

— Матвей, — сказал Шевелев, — у соседей этажом ниже телефон. Вызови «Скорую». Попроси стэбовскую бригаду. Варя у них на учёте…

Устюгов выбежал. Зина достала подушку. Шевелев осторожно опустил Варю на тахту. Выпрямившись, он увидел Димку. Прижимаясь к стене, тот испуганно смотрел на мать.

— Уйди с глаз долой, обормот, — сквозь зубы сказал Шевелев.

Не сводя с матери глаз, Димка попятился к двери.

— Может, нитроглицерин? — спросила Зина.

— Не надо, я уже приняла, отлежусь, всё пройдет, — сказала Варя и закрыла глаза.

Устюгов вернулся.

— Машина выезжает, — сказал он, остановившись в прихожей. — Как Варя? — Шевелев пожал плечами. — Я посижу на кухне — может, надо будет в аптеку или еще что-нибудь…

Бригада приехала. Двое молодых, необычайно долговязых ребят внесли большой ящик и ящик поменьше. По сравнению с фельдшерами-акселератами пожилой врач казался маленьким и невзрачным. Он проверил пульс, прослушал сердце, измерил давление.

— Эуфиллин, строфантин, димедрол, — сказал врач фельдшеру-лаборанту.

Тот открыл большой ящик, достал стерилизатор со шприцами. Напоминающий актера Тараторкина, даже с таким же кадыком, как у того, фельдшер-техник быстро и ловко опутал Варю разноцветными проводочками, на щиколотках и запястьях защелкнул резиновые манжеты, включил маленький ящик — кардиограф. Тот тихонько зажужжал, из него поползла узкая ленточка кардиограммы. Так же быстро и ловко фельдшер снял проводочки, и тогда лаборант, который уже набрал в большой шприц все медикаменты, ввел иглу в вену. За это время врач успел просмотреть бланки исследований, которые оставили предшествующие бригады, потом углубился в новую кардиограмму. Заполнив бланк, врач подошел к Варе, снова проверил пульс:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Теперь совсем хорошо. Спасибо, доктор, — сказала Варя.

— Вот и прекрасно, — сказал врач и снова сел за стол.

— Можно нести в машину? — спросил фельдшер у ящика с медикаментами.

— Закрыть можно. Уносить подождем.

Они сидели с полчаса. Врач ещё раз проверил пульс у Вари.

— Ну вот, теперь получше, — сказал он. — Поправляйтесь. Всего хорошего.

Фельдшера унесли свои ящики. Врач задержался в прихожей.

— Пока ничего страшного не произошло, — сказал он Шевелеву. — Больной следует полежать несколько дней. Сердечко у неё слабенькое. И никаких эмоций. Ни отрицательных, ни положительных.

— Положительные тоже опасны? — усмехнулся Шевелев.

Слова врача успокоили его, и он принял сказанное за шутку. Врач не шутил.

— Опасны, — подтвердил он. — У моего пациента приняли сына в институт. От радости у него произошел обширный инфаркт.

— Положительные нам не угрожают, — сказал Шевелев. — Вопрос в том, как уберечь от отрицательных?

— Постарайтесь. А как — не знаю. Тут я не советчик.

Шевелев снова взял Варю на руки. Зина постелила постель.

— Ты иди, — сказала она, — я посижу.

Шевелев ушел на кухню, прикрыв за собой дверь. Ссутулившийся Устюгов смотрел в стол, услышав шаги, поднял голову.

— Обошлось, отходили, — сказал Шевелев. — Врач говорит — берегите от эмоций. А как? — Устюгов развел руками. — С такими детками убережешь… Черт его знает, откуда это идёт? Вот вырос сынок — дубина под потолок, завел дворницкую бороду, родил сына. А сам остался мальчишкой. И что он, один такой?

— М-да, — ухмыльнулся Устюгов. — Болезнь у нас довольно распространенная. Для неё придумали научное название — инфантилизм. По-русски — детскость. Детскость мышления и детскость поведения. Уже давно в печати раздаются вопли и размазываются сопли — обабившиеся мужчины, «где вы, мушкетеры?» — и так далее.

— Я не очень за этим слежу.

— А я слежу. Любопытная складывается картина. Раньше дети вырастали и становились взрослыми. Теперь они вырастают, обзаводятся детьми, лысеют, отращивают бороды или хотя бы усы, а сами остаются инфантильными. Появились даже повести и романы, где всякая подлость и негодяйство героев объясняется их инфантильностью. Люди, которые видят корень зла в пресловутом инфантилизме, обнаруживают собственную интеллектуальную и социальную инфантильность.

— По-твоему, такой болезни нет?

— Нет. Бороться с инфантилизмом — значит лечить симптомы болезни, а не самое болезнь, что, как известно, занятие для дураков.

— В чём же болезнь?

— В безответственности! А у нас она прививается с младых ногтей. Подрос пацаненок — его в детсадик. Там для него всё приготовлено и расписано. Все его обязанности — есть, садиться на горшок, спать и играть. По команде. Два притопа, три прихлопа.

— Так ведь это необходимо — родители работают.

— К сожалению. Мы не одиноки — во всём так называемом цивилизованном мире то же самое… Подрос пацан — отвели в школу. Ну, там и вовсе каждый шаг расписан и предписан. Что пацану говорить и даже думать, решают учительница и вожатая. И так далее. В результате вырастают…

— Илоты?

— Ну, зачем такие страшные слова?! Не илоты, а исполнители. Это не исключает ни трудолюбия, ни даже энтузиазма. Они усердно исполняют то, чему их обучили и что им поручили. Вот только за это и отвечают. И то не всегда… Отвечать за все остальное, решать всё остальное их не учили, а сами они не научились. Только когда облысеют, уйдут на пенсию, вот тут они сами решают — забивать «козла» или нет?.. Так вот, дорогой мой Михайла, пресловутый инфантилизм при сколько-нибудь серьезном рассмотрении на самом деле оказывается прививаемой с детства, насаждаемой безответственностью. И главная причина этого в том, что мы слишком уверовали в магическую силу слов. Воспитание у нас стало словесным. Люди думают, что если над человеком часто и много говорить, давать хорошие советы и призывать, то человек непременно станет хорошим. Инфляция слов неизбежно влечет за собой девальвацию идей. Обесцененные слова превращаются в тот самый горох, который отскакивает от стенки, то есть от воспитуемого…