Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса Страница 24

— А где мы будем есть?

К этому я был готов, вот только… Я было вспомнил о «Кафе-Рояль», но как представил Имогену, швыряющую тарелки в официантов, так и передумал. К тому же уинтерботтомовская борода была под большим вопросом. Я сказал:

— Есть одно милое местечко неподалеку, у них в витринах весь день цыплята жарятся на электрическом вертеле. Там вам подадут бутылку крепкого пива, и никто слова не скажет, если вы будете глодать кости. А на гарнир у них — жареная картошка.

Имогена подозрительно посмотрела на меня и сказала:

— Я не люблю портер.

— Ну, тогда пиво или «Божоле», как пожелаете.

— Я что-то не совсем понял, — сказал Уинтерботтом, — насчет портера и костей, какая между ними связь?

— О Билли, — сказала Имогена, — хватит молоть несусветную чепуху! — Уши и глаза мужской части присутствующих снова навострились в сторону выразительного сценического голоса и его обладательницы. — Пойдемте скорее, у меня до сих пор во рту вкус этого чертового шоколада.

Уинтерботтом был рожден для гораздо большего конфуза, чем тот, что составил бы его справедливую долю. Когда мы шли по узкой улице, загроможденной фруктовыми тележками, две девчушки-подростка в обтягивающих брючках и с «конскими хвостами» на затылках, восторженно бросились к нему с альбомами для автографов наперевес. «Джонни Крошоу!» — закричали они, и две другие девчонки, помладше, возникли из-за тележки. Одна взвизгнула: «Джонни!», а другая заулыбалась во весь рот, пожирая его влюбленным взглядом: «Ах, подпишите мне книжку, мистер Крошоу!» Они спутали его с довольно невзрачным лидером фолк-группы, которую часто крутили на коммерческих каналах. Когда Уинтерботтом возразил, что никакой он не Джонни Крошоу, а, наоборот, Уинтерботтом, девчонки сначала засмеялись, а потом разозлились. Они следовали за ним по улице, крича: «Уинтерботтом — кой на что намотан», и отпускали грубые остроты в адрес его бороды. Имогена хохотала от души, приговаривая: «Ну и дурак же ты, Билли, набитый дурак!».

Но вскоре мы уже сидели, и перед каждым из нас стояла тарелка с половиной цыпленка и золотистым картофелем. Та самая Имогена, заявлявшая, что не любит портер, заказала портер, а Уинтерботтом и я взяли по бутылке светлого горького. Горячий жир поблескивал в бороде Уинтерботтома. Ел он до крайности сосредоточенно.

— Как же это, — сказала Имогена, — охренительно!

Потом мы заказали блинчики, и вдруг Уинтерботтом внезапно забеспокоился. Он сказал:

— О господи, мне надо выйти.

— Куда это?

— В уборную, боже, вдруг прихватило.

Он весь сжался и заерзал. Имогена подозвала официанта.

— Где у вас тут удобства?

— Дамские, мадам?

— Мужские.

— У нас нет ни тех, ни других, — ответил официант с глубоким удовлетворением в голосе, — придется вам идти на станцию метро.

— Ты слышал, Билли?

— О господи, — простонал Билли, и унес свою бороду прочь.

— Бедняжечка Билли. Такой милый — до безобразия.

— Да неужели? — спросил я. — Я в том смысле, неужели это все по-настоящему у вас?

— О, — произнесла Имогена, положила десертную вилку и посерьезнела, — да, Билли хороший. Он нуждается в том, чтобы кто-нибудь за ним приглядывал. Он не притворяется большим и сильным и знает это. Не хочет казаться лучше, чем он есть, но знаете — он действительно хороший. — Жующий спичку официант развесил уши.

— Проваливай, — сказала ему Имогена мимоходом, — сует свой чертов нос куда не следует! — И мне, дожевывая последний блинчик: — Он немного похож на папу, своей беспомощностью.

— Вы выйдете за него замуж?

— А почему бы и не выйти? Это было бы не так уж плохо.

Она допила портер и вытерла пену с губ. А потом спросила:

— Надолго вы сюда?

— Куда? В Лондон?

— Сюда — в Англию. Прежде чем вернетесь к своей яваночке, или японочке, или кто там у вас есть.

— Никого у меня нет.

— Ха-ха-ха, — произнесла Имогена. — Так надолго?

— Ну, месяц я был в поездке, месяц — дома, потом месяц на Цейлоне, а потом обратно по морю. Еще месяц. Почему вы спрашиваете?

— Как вы смотрите на то, чтобы я стала вашей девушкой?

— Скажите это еще раз, я не совсем…

— Все вы слышали, — сказала она спокойно и решительно. — Я буду вашей подругой, пока вы в Лондоне. На ставку. Скажем, двести фунтов авансом. По-моему, это прекрасно.

— Но, бога ради, вы же только что сбежали с чужим мужем. И каким, черт побери, боком Уинтерботтом вписался во все это?

— Секс, — сказала Имогена, — вы слишком большой кипеж устраиваете вокруг секса. Думаете, что секс — это и есть любовь.

— Конечно я так не думаю и никогда не думал.

— Если я — ваша девушка, то это не означает, что я люблю вас или бедняжечку Билли, я просто предоставляю вам секс, но, — уточнила она, — не чересчур много. — И я могу сопровождать вас куда угодно. Вам понравится.

— Нет, — сказал я, — благодарю покорно. Я очень польщен и все такое, но нет.

Имогена невозмутимо принялась прихорашиваться перед зеркальцем.

— Вкусный был цыпленок, — сказала она. И прибавила: — Ладно, я не предлагаю дважды. Сейчас или никогда. Но если я пущусь во все тяжкие, то это будет ваша вина.

— Я не принимаю никаких обвинений, ни в чем. Вам следовало бы как-нибудь тихим вечерком сесть и как следует разобраться в собственных нравственных устоях, — сказал я, — а меня увольте.

— Хорошо, — сказала она, — но вы могли бы на худой конец дать нам денег, чтобы бедолаге Билли было с чего начать.

Имогена округлила рот буквой «о» и закрасила букву помадой. Я вздохнул. Она завершила манипуляции, благодушно чмокнула губами перед зеркальцем, и звонко его защелкнула. Затем она повернулась ко мне, изображая пристальное внимание. Официант принес счет.

— Я дам вам пятьдесят фунтов.

— Сто.

— Семьдесят пять, — сказал я.

Я вытащил чековую книжку в чудесном тисненом золотом кожаном чехле. И извлек свою массивную авторучку делового человека. Официант подошел и сказал:

— Извините, сэр. Оплата только наличными, сэр, если вы не возражаете.

— Эй, ты, — сказала ему Имогена, — не суй свой сраный длинный нос, куда не следует. Этот чек не тебе, а мне.

— Простите, несомненно, — сказал официант и прибавил со значением, — мадам.

Он отошел в раздражении. Имогена испустила вздох полностью удовлетворенной женщины, складывая чек и пряча его в сумку. Потом вернулся Уинтерботтом, вид у него был осунувшийся.

— Я надеюсь, ты не зря так долго ходил?

— Там на двери щеколда. Я не мог выйти, пока кто-то не пришел и не открыл дверь снаружи.

— О, — засмеялась Имогена, — бедный Билли.

Казалось, что он как никогда соответствует этому эпитету.

Глава 8

А на следующий день я пыхтел вместе с поездом на Мидлендс, и, сидя напротив одного из тех неизбежных духовных пастырей, читающих «Таймс» (который оставляет за собой место напротив пассажира в любом пустом купе первого класса и который, как все мы знаем, вполне возможно, и есть сам Бог), наблюдал печальную, убогую историйку, раскручивающуюся на телеграфных проводах. Больше мне нечем было занять мысли после тряского ланча, поскольку я устыдился читать купленные мною низкопробные журнальчики в присутствии духовного лица, читающего «Таймс».

Накануне я отверг Уинтерботтома и Имогену, или был отвергнут ими после золотистого цыпленка и блинчиков — сытые, хмельные от пива и портера, они по всем признакам (поглаживание ножки под столом, многозначительные рукопожатия, бесстыжие взгляды, губы в бессмысленной улыбке) желали теперь только одного — вместе отправиться в койку. Я же, кормилец, меценат, раздающий чеки, удалился как мрачный Пандар, протянув Имогене пару фунтов на первый случай, прежде чем утром откроются банки. Они ничего больше не рассказали об истории своей любви, кроме того, что плавало на поверхности, но я и сам все видел предельно ясно. Элис втянула Уинтерботтома в игру без всякого труда, сразу почуяв в Имогене свойства, пред которыми он не устоит, поскольку прежде она сама сразила его теми же свойствами. Но ей следовало учитывать, что Уинтерботтом предпочитал сонаты секстетам и что в любом случае, секстет — слишком большой ансамбль для исполнения этой беспечной музычки выходных. Так что вскоре сонату стали играть в одной комнате, а квартет — в другой. А потом в один прекрасный день исполнители сонаты решили, что играют вполне прилично, чтобы считаться профессионалами, сложили ноты и один переносной инструмент в футляр и отправились в большой мир. Так и должно было случиться.

Поезд протащился через предполуденное время к подлинному полудню закрытых пабов и станционных баров. Священник напротив, огромный мужчина лет шестидесяти, вдруг довольно громко засмеялся чему-то в «Таймс», чему-то настолько хорошему, что читать дальше в этих сующих во все свой длинный нос колонках явно было бы уже скучно, так что он отложил зашуршавшую, словно юбка, газету на сидение рядом. Я слабо ему улыбнулся, ерзая на припрятанных журналах. Он чуть кивнул и, до того читавший невооруженным глазом, надел очки и зевнул, уставившись на пейзаж за окном. Три внезапно возникших «о», подобных трем сферам на вывеске ломбарда — очки и открытый рот, — напомнили мне о Селвине, и я заговорил. Я спросил его: