Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения Страница 24

Однако крики о еврейском могуществе и еврейском капитале возымели странное воздействие на еврейские торгово-промышленные круги в конце XIX – начале XX века и, создается впечатление, действительно убедили их, что в либеральное время проблема еврейской тучной коровы и нищего мясника, владеющего лишь острым ножом, более не существует. Подобно Фридриху Энгельсу, они восприняли расовые теории социалиста Дюринга как «личную причуду». В то же время они слишком уповали на консерватора Бисмарка, весьма точно назвавшего антисемитизм «социализмом дураков». Но когда в середине тридцатых годов XX века еврейские банкиры и промышленники начали мыть зубными щетками берлинские тротуары, они поняли слишком поздно, за кем была если не природная, то противоположная ей историческая правота и каков вообще вес дурака в человеческой истории. Власть левых социалистов-антисемитов во главе с философом действительности Адольфом Гитлером существовала крайне недолго и почти все время в чрезвычайных военных условиях. Поэтому твердо о ее экономической структуре сказать трудно. Однако даже на первый взгляд нельзя утверждать, что в гитлеровском социалитате существовал капиталистический строй в полном смысле этого слова. Существование капиталистов еще не значит существование капиталистического строя. Так же как упразднение капиталистов еще не значит упразднение капиталистического строя. Это возможно лишь при упразднении капиталистического производства, основанного на разделении труда. Когда в наше время азиатский социализм попытался это сделать, то есть перевести промышленность на кустарные рельсы, такая промышленность оказалась попросту разрушенной. В этом ценность экономической теории Энгельса, но в этом и ценность политической теории Дюринга, пусть отрицательная, но ценность, которая объясняет, как посредством теории насилия можно создать социалистический способ распределения при сохранении капиталистического способа производства. Создается своего рода экономический гермафродит, при котором свойства капитализма существуют наряду со свойствами социализма. Другое дело, что природные экономические процессы при этом отменить невозможно, и здесь правота Энгельса полнейшая. Но результаты этих природных экономических процессов, действующих против созданных политическим насилием экономических уродств, сказываются не сразу и зависят от многих факторов: национальных, географических, общеисторических и т.д.

Ярким результатом подобных природных экономических процессов, пришедших в столкновение с навязанным политическим насилием порядком вещей, является революция в России и приведшие к ней предреволюционные противоборства. Главным источником революционного брожения являлся в те времена не национальный вопрос, как бы остро он и тогда ни стоял, а вопрос аграрный – центральный вопрос всякого феодально-крепостнического государства. Именно аграрный вопрос был той многовековой хронической болезнью царской России, которая в конце концов свела ее в могилу. И когда кадет Маклаков, выступая в Государственной думе, заявил: «Дальше так жить нельзя», – то по форме с ним согласились многие. По форме, но не по сути. Все понимали, что существующий в России порядок вещей гибнет, но никто не хотел взять на себя ответственность за эту гибель. И тогда русские философы действительности в который раз нашли выход в еврее. В еврее-революционере и еврее-капиталисте, хотя даже на уровне четырех арифметических действий ясно, что никакое национальное меньшинство, тем более в массе бесправное, не способно даже при желании ни создавать, ни решать фундаментальные проблемы такого большого колониально-империалистического государства, как Россия. Многие представители правящего сословия не хотели это понять, но некоторые поняли, и среди них такой по сути консерватор и антисемит, как П.А. Столыпин. Столыпин понял, что трагическое положение в русской деревне, ведущее к трагическому положению России в целом, смешно сваливать на Dorfjuden. Но его идеи о разрушении крестьянской общины, о создании «отрубов», о наделении части крестьян землей из земли общекрестьянской хоть и были ударом по феодальным отношениям, хоть и были шагом в правильном капиталистическом направлении, решающего значения, поворотного значения иметь не могли. Тем не менее даже и за это его убили. Кто убил? «Меня убьют, и убьют члены охраны», – сказал Столыпин незадолго до смерти.

Существовал и существует еще и сейчас, особенно в определенных эмигрантских кругах, миф о процветающем дореволюционном сельском хозяйстве России, которая, мол, была житницей Европы. Россия действительно вывозила хлеб, но делала она это, поражаемая постоянно голодом, не от избытка. Русский помещик-дворянин, несмотря на все его декламации и патриотические слезы, всегда ставил свои интересы выше интересов отечества. Но главная суть помещика-дворянина как подлинного хозяина дореволюционной России и ее подлинного губителя все-таки не в этом. Не в вывозе хлеба из голодной России и не в дурных моральных свойствах. Тем более что в правящем дворянском сословии, может, не определяя его облика, но все-таки существовали люди и высокой морали, и серьезной ответственности перед страной. Поэтому мы при анализе будем исходить не из моральных критериев Дюринга, а из экономических критериев Энгельса. Дюринг, проповедуя свои социалистические взгляды на сельское хозяйство, утверждает со свойственной ему пышностью изложения, что «господство над природой и хозяйственное использование земельной собственности на больших пространствах» – дело естественное, неестественен лишь «труд порабощенных людей». Оно и понятно, ибо в будущем социалитате Дюрингу надо перейти к своему сельскому коллективному хозяйству – хозяйственной коммуне, где также используются большие земельные пространства, но где, по ироническому замечанию Энгельса, «царит небесная атмосфера равенства и справедливости на основе уравнительного социализма г-на Дюринга». Отсюда его убеждение, что обработка земли на больших пространствах является наиболее естественной еще с древних времен. В ответ Энгельс приводит слова римского историка Плиния: «latifundia perdidere Italiam», то есть латифундии погубили Италию. Ибо в Риме земля была освоена для земледелия зажиточными крестьянами, которые и составляли основную экономическую и политическую силу Рима. Когда же крупные помещичьи хозяйства-латифундии вытеснили крестьянина, объединили его участки в большие комплексы и заменили крестьянский труд трудом рабов, экономическая сила Рима, а вместе с ней и политическая сила были подорваны. «В Северной Америке, – пишет Энгельс, – значительнейшая часть земельной площади была приведена в культурное состояние трудом свободных крестьян, тогда как крупные помещики Юга со своими рабами и своей хищнической системой хозяйства истощили землю до того, что на ней стали расти только ели, а культура хлопка вынуждена была передвигаться все дальше на Запад». Таким образом, всюду, где появлялся крупный землевладелец, следовало хищническое разграбление земли, хищническая распашка пустошей и пастбищ или, наоборот, хищническое превращение пахотной земли в пастбища, а то и просто в парки для крупной дичи. Истощая землю, помещик-дворянин рубил сук, на котором сидит. Но в таких земледельческих аграрных странах, какими были в XIX веке Россия и отчасти Германия, они рубили сук, на котором держался государственный порядок вещей. И прежде чем в русских «дворянских гнездах» наступило лирическое умирание, прежде чем лопахины начали рубить вишневые сады раневских, раневские вместе со своими рабами-крестьянами несколько веков подряд рубили, корчевали, высасывали, истощали богатые Божьи пространства, названные Русской империей.

Что же представляет из себя помещичье хозяйство и его социалистический прообраз – сельская коллективная хозяйственная коммуна Дюринга? Почему при всем своем экономическом уродстве они существовали в феодально-крепостнической России несколько столетий, почему они существуют и в социалитате? Потому что они представляют из себя прежде всего не форму выгодного экономического хозяйствования, а форму выгодного политического господства. В помещичьем хозяйстве, как и в хозяйственной коммуне, политика довлеет над экономикой путем насилия. Богатый помещик и нищий малоземельный крестьянин – вот главные разорители земли. И если П.А. Столыпин действительно попытался бы провести аграрную реформу в России, чтоб предотвратить социальную революцию, ему надо было бы сокрушить помещичье-дворянское сословие, частью которого он сам, саратовский помещик, был. Мы знаем, что даже за ничтожно меньшее желание это сословие убило своего именитого отщепенца. Так какие уж тут Dorfjuden, какие уж тут евреи-социалисты, когда речь шла о разрушительных процессах, проистекающих из самого фундамента русской государственной жизни. Для того чтоб Столыпину предотвратить социальную революцию, вряд ли можно было наделить одних крестьян за счет других крестьян землей, надо было наделить все крестьянство за счет всей конфискованной помещичьей земли. То есть начать все ту же социальную революцию с другого конца, ибо в таком деле Столыпин вряд ли мог бы обойтись без ЧК или подобного учреждения, предназначенного для насилия. Это особенно ярко проявилось в половинчатом характере Февральской революции, которая не выполнила главной поставленной перед ней задачи, поскольку главной задачей всякой буржуазной революции является, как известно, не свержение монархии, а сокрушение феодального дворянско-помещичьего сословия. Вряд ли его можно было сокрушить мирными средствами, как всякое, впрочем, правящее, но впавшее в паразитизм сословие. Во всяком случае, история, как правило, не отпускает на это времени. Временное правительство было слабым, бессильным именно потому, что не смогло выступить против дворян-феодалов на стороне крестьянства и капиталистов. Если б оно решилось на это, а для этого оно должно было включать в свой состав совершенно других людей, которых либо не было, либо было ничтожно мало среди революционной интеллигенции, то тогда оно обрело бы подлинную силу и подлинную власть, которая позволила бы ему довести до конца ту самую буржуазно-демократическую революцию, о необходимости которой еще в начале века говорил марксист Плеханов.