Марина Ахмедова - Другая другая Россия Страница 25

— Что такое базука? — спрашиваю я.

Мальчики смотрят на меня как на дуру.

— Ракетница, — отвечает Хетаг. — Я запрятался за дверью, потом какая-то учительница говорит: а ну давай, заходи… Я встал возле стенки. Террорист подошел и поставил на меня пистолет.

— Поставил?! — перебивает Витек.

— Ну не поставил, просто направил и говорит: дам, иди за мной.

— А что он тебе дать хотел? — спрашиваю я.

Все хохочут.

— Дам — осетинское слово-сорняк, — объясняет Альбина Гавриловна. — Означает «говорить».

— Потом нас повели в спортзал, — продолжает Хетаг. — Там была духота, и пока бомбу устанавливали, я спросил у учительницы, может она всю школу взорвать? Она сказала: всю школу не может, а нас может… Мне было жарко, я ходил все время в туалет и обратно. Идешь — руки за голову, — Хетаг кладет руки за голову и идет к центру комнаты, — потом сел и так пошел, — Хетаг переходит на гусиный шаг. — Еще играли в зайчика. Ставили людей, — Хетаг снова встает, прикладывает руки к голове, изображая зайчика, — ждали, кто первый упадет. Мою одноклассницу и ее маму поставили. Ее мама упала, а она говорит: вставай мама, вставай.

— А когда маму Майорбека из параллельного класса на расстрел вели, он говорит: не убивайте мою маму, я вам пять рублей дам, — вставляет Витек. — А террорист говорит: у меня таких много. И ее убили.

— Я когда на третий день пошел в туалет, там террорист один говорит: мальчик, как тебя зовут? Я говорю: Хетаг. Он спрашивает: ты с кем? Я говорю: один, дам.

— Дам-дам-дам, — перебивает Альбина Гавриловна.

— Ну-у-у, — Хетаг вскакивает и выбегает из комнаты.

Альбина Гавриловна бежит за ним.

— Там в раковине в туалете была холодная вода, но нам не давали, — рассказывает Витек. — Потом галлюцинации начались. Мне наш сад представился, и груши там выросли. Я встал и пошел груши рвать. Все закричали: садись, садись! Террористы стрелять в пол начали.

— А еще они просили снять кольца и сережки, — вставляет Лера. — Я крестик и сережки не сняла.

— Ночью дождь пошел, прохладно стало, чуть-чуть, — продолжает Витек. — Мама меня позвала, а я ей говорю: ты кто? А она: я мама твоя. Потом я уже очухался и увидел все. Там над нами бомба висела. И у них такой пульт был — они ногой его держали, если бы отпустили, взорвалось бы. И они менялись иногда. Один рукой держит, второй ногу отпускает, а другой ногу ставит… Потом опять галлюцинации начались: будто мой папа сюда пришел и дядя — тетин муж. А потом сразу же взрыв был. Я так сперва ничего не понял, потом снова очухался, смотрю — все в окна вылезают. А я босоножки снял, чтобы жарко не было. Я по стеклам бежал, пришел к училищу и пил, а мама искала меня с сестрой. Я попал в детскую больницу, а одна девочка говорит: там, в другой больнице, твою маму видели. Я побежал за ней, а она мне навстречу идет… Потом папа мой подбежал ко мне, я говорю: папа, давай куда-нибудь на родник съездим, жарко мне.

Рыжие дети сильно краснеют. Лицо Витька полыхает.

— Ты смотрел чемпионат Европы по футболу?

Витек делает глубокий вздох.

— Наши проиграли. Да, они слабо играли, — говорит он. — Но у них не было некоторых сильных игроков. Торбинского, например. И Колодин, очень сильный, кстати, игрок, не выступал.

— Ты думаешь, из-за этого наши проиграли испанцам?

— Ну, действительно Испания — очень сильный соперник, — я узнаю в голосе Витька интонации Вани. — И у нас сейчас другая защита была.

— Ты считаешь, что Гус Хиддинк выбрал неправильную тактику защиты?

— Выбрал правильную. Но Колодин получил дисквалификацию — две желтые карточки. И действительно была усталость.

— А у испанцев?

— У них игроки намного выше классом, в более сильных клубах играют. А нашим развиваться нужно.

— Вот не страшно мне — и все. Вот убьют меня — и все. Убьют — и все. У моего брата в ногах лежала бомба, и я знала: если мы умрем, то вместе окажемся там.

«Там» оказались ее сестра и брат. Ира с матерью выжили. У Иры очень взрослое лицо. Она почти никогда не улыбается. Даже Тео никогда не сможет сделать из нее рыжего клоуна. Скорее всего, она так и останется белым на всю жизнь.

— Ира, а ты не пытаешься отвлечься? — спрашиваю я.

— Легче никогда не станет, — она отрывает глаза от бисера, который сплетает в цепочку. — Я ничего не боюсь. Это все осталось внутри, этого забыть нельзя, и от этого очень плохо. Не забыть, не отвлечься. Маме, естественно, очень плохо, но с прошлого года ей намного легче. Она основала музей в школе, после этого ей стало намного легче.

У Иры в ноге восемь осколков. Они настолько мелкие, что извлечь их невозможно.

— Они болят не переставая. Я уже привыкла. Мне все равно. Четвертого сентября хоронили брата и сестру. Седьмого сентября у бабушки был день рождения.

Пью чай большими глотками — трудно разговаривать с таким ребенком.

— Они нас снимали на камеру, — говорит Ира, не отрываясь от плетения. — На третьи сутки они стали очень злые. Начали в людей стрелять. В нас. Они сильно пили. Они искали подвал, а там его не было. Говорили: это вам не «Норд-Ост»… Там с самого первого дня мужчина старый лежал. Он хотел спасти некоторых детей, там же толпа была, они были полумертвые. Он пытался их вынести на улицу — его убили. С детьми, не знаю что. На вторые сутки его убрали, старшеклассники вытирали за ним кровь. Мужчин водили расстреливать. Это было страшно и в то же время не страшно… Сестру убило в затылок. Осколок. Первым взрывом. А брата — вторым взрывом: осколок зашел через живот и вышел через грудь… Нас повели в столовую, мама сказала живому физруку отодвинуть решетку. Он отодвинул. Мы начали выбегать. Зашел террорист, фамилия его Ходов. Мама вышла последней. Он кинул гранату. Андрей Туркин из «Вымпела» лег на нее… Это все внутри осталось. Забыть нельзя… Я ничего не боюсь.

— Может, тебе так просто кажется?

— Нет, не кажется.

— В Беслане сильно чувствуется разделение детей на тех, которые там были и которые не были.

— Конечно, есть разделение. Нам завышают оценки, не оставляют на второй год, когда надо оставить. Другие возмущаются.

— Ты думаешь, это хорошо?

— Нам же лучше — пусть завышают.

— Кем ты хочешь стать?

— Военным или пластическим хирургом.

— А представляешь: будешь плохо учиться — вместо правой ноги отрежешь левую.

— Тогда не надо завышать… Но скандалы и драки все равно будут. Терактным выдали деньги на лечение, а они тряпки покупают. Терактный говорит другому: что у тебя за кеды старые — у меня вот новые кроссовки. Или деньгами меряются: у меня в банке два миллиона, а у тебя ничего. Вот и начинаются драки.

— А как у вас относятся к чеченцам?

— У нас в Осетии считают, что все чеченцы — террористы, и в принципе так оно и есть.

— А Аслан?

— Аслан… Да. Но таких людей, как он, мало. Ну да… Там были среди террористов ингуши, русские и один мальчик из Москвы. Но, знаешь, у нас в Осетии есть и кударцы, и дигорцы. Осетины их тоже не любят.

В прошлом году в лагере произошел такой случай: девочка из Беслана пожаловалась родственникам на то, что вместе с ними в лагере живут дети-чеченцы. Через несколько дней у ее домика остановились две большие черные машины. Из них вышло довольно много осетинских мужчин. Навстречу им по дорожке бежал мальчик трех лет. Мужчины его поймали.

— Мальчик, как тебя зовут? — строго спросили они.

— Марат, — ответил мальчик.

— Кто ты по национальности?

— Че-че-нец.

Мужчины забрали свою девочку и уехали.

— Не знаю, кто кого меняет: общество детей или дети общество, — говорит мне Тео за ужином. — Мы, взрослые, не можем изменить политику и экономику, но мы можем изменить свое отношение к детям. Их нужно учить, с ними нужно играть, с ними нужно просто быть.

— Тео, зачем ты приезжаешь сюда? — спрашиваю я. — Что тебе это дает?

— Мне?! — Тео пугается. — Ничего. Конечно ничего! Что это может мне дать? Я еду сюда не для того, чтобы отдохнуть или посмотреть, как плохо живется некоторым людям. Мне приходится искать спонсоров, чтобы заплатить за поездку…

— Но, Тео, я не о деньгах. Ты ведь что-то получаешь — радость, энергию от общения с детьми, чувство удовлетворения?

— Нет, нет, нет! — кричит Тео на русском и продолжает на английском. — Я езжу сюда уже восемь лет и встречаю здесь одних и тех же детей. Мы как семья. Я возвращаюсь в семью.

— А если что-нибудь случится с членом семьи — маленьким слоником, — что ты сделаешь?

— Трудный вопрос… Мне уже пятьдесят два, усыновлять поздно. Финансово помочь им сложно. Я даю им любовь, внимание. Я не могу помочь всем, не могу запомнить даже все имена. Быть здесь — для меня достаточно.

— Но достаточно ли это для них?

В два часа ночи я возвращаюсь к себе. Я живу в гостинице из красного кирпича в десяти минутах ходьбы от коттеджей. Проходя через небольшую темную рощу, освещаю себе дорогу мобильным телефоном. После разговора с Тео я поняла, какая мысль тревожила меня эти два дня: для «них» этого недостаточно. Через две недели они вернутся в свои интернаты, где не будет Тео, который их рассмешит, не будет Марии, которая спросит, какие эмоции они испытали за день. История Теи печальна от начала до конца, особенно потому, что конец уже известен. И все понимают: никакого хеппи-энда не будет. Но разве неизбежный печальный финал — повод лишать детей хотя бы временной любви и радости?