Владимир Шигин - Дело «Памяти Азова» Страница 26

Теперь финляндцы и енисейцы занимались тем, что вылавливали по всему Кронштадту разбежавшихся и прятавшихся мятежников. Сразу же исчезли, будто их и не было в городе, и боевая дружина, и агитаторы эсдеки с эсерами.

В 3 часа дня были заняты казармы обеих флотских дивизий. Начались массовые аресты. Всего было арестовано 2500 человек. По улицам патрулировали усиленные наряды полиции и солдат.

Из воспоминаний одного из вожаков Кронштадтского мятежа эсера матроса Николая Егорова: «В 10 часов в свободном помещении было собрано 50 человек самых решительных товарищей из трех экипажей, стоявших в нашем дворе (11–й, 16–й, 20–й). Им объявили о восстании, познакомили с общим планом действия и распределили между ними обязанности. Затем выбрали предводителя и разошлись по экипажам. Каждый представитель собрал свою команду и стал разъяснять, что должно произойти. Что тут было, сказать трудно!

Необыкновенное воодушевление охватило всех матросов. Лица загорелись победой и решимостью. Все заходило ходуном. Один матрос в безмерном восторге воскликнул:

— Наконец–то заря занимается. Скоро наступит день. Довольно мы походили в потемках. Не нужны нам прожекторы, они освещают нам путь гибели.

— Товарищи, — прервал я оратора, — времени остается не много, надо спешить, идем переодеваться.

В один миг весь двор покрылся матросами в темных фланелевых форменках. Пробило одиннадцать часов. Настало время действий. Назначенные заранее для захвата оружия люди выстроились во дворе с предводителем (этим предводителем был сам матрос Н. Егоров. — В.Ш.) в стройном порядке, двинулись со двора в канцелярию нашего экипажа. У входа в пирамидах стояли винтовки. Немного поодаль, у денежного ящика — часовой, а у окна с газетой сидел дежурный офицер Стояновский. Войти в помещение и схватить винтовки было делом одной минуты. С винтовкой в руках я подбежал к Стояновскому и прежде, чем он успел крикнуть, нанес ему несколько штыковых ран. Несмотря на раны, он подбежал вплотную к окну, очевидно, с намерением кричать о помощи, но еще несколько штыковых ударов положили его. Так погиб первый из встретившихся нам врагов».

Относительно Стояновского на суде матросы жалились, что «погорячились». Из объяснительной записки комендора Онуфриева: «Человек он (штабс–капитан Стояновский. — В.Ш.) был хороший и все к нему хорошо относились. Все мы его любили как отца родного.»

«Пока мы расправлялись со Стояновским, — продолжает Н. Егоров, — другие взламывали ящики с патронами и револьверами. Разобрав патроны, мы по команде выстроились и зарядили винтовки. В полном порядке мы вышли на двор, где к нам начали пристраиваться безоружные. В это время к нам приблизился младший флагман 2–й дивизии контр–адмирал Беклемишев в сопровождении капитана 1–го ранга Родионова. Подойдя к нам, Беклемишев строго спросил о причине сборища и приказал немедленно разойтись по казармам. Не успел он кончить, как раздался револьверный выстрел, и пуля поразила обоих офицеров. Родионов повернулся назад, а Беклемишев сделал еще несколько шагов по направлению к коридору 2–го экипажа. Вслед им обоим разом раздалось несколько ружейных выстрелов, которыми Родионов был убит наповал, а Беклемишев серьезно ранен. Не дойдя до коридора, он повалился.

Между тем к воротам подошли матросы 1–й дивизии. Ворота были заперты на замок, ключ от которых находился у дежурного офицера. За ключом, впрочем, остановки не было. Один из товарищей ломом вырвал скобу и ворота, таким образом, были открыты.

Прибывшие стали кричать, чтобы мы немедля пристраивались к ним. По плану этого не должно было быть. Мы должны были захватить с собой машинистов, отправиться на катерах на форты. Поэтому очень удивились новому распоряжению и решили, что первоначальный план отменен, так как предводитель 1–й дивизии требовал подчинения. Было неудобно ослушаться еще и потому, что пререкания двух предводителей дурно бы подействовали на дисциплину.

Я скомандовал своему отряду строиться, и мы двинулись за первой дивизией на Широкую улицу, где и остановились.

— Что же дальше? Зачем нас привели сюда? — спрашивали матросы, видя, что на Широкой улице делать нам решительно нечего и что мы стоим без толку.

Видно было, что предводитель 1–й дивизии растерялся и сам хорошо не знал, что надо делать (этим предводителем был член Государственной думы эсер Онипко). Правда, что растеряться было немудрено: все надежды на получение оружия рухнули, так как предполагалось, что присоединившиеся енисейцы снабдят нас оружием, а они не только не восстали, но стояли в полной боевой готовности для усмирения. Однако, моему отряду надо было выполнить свое дело. Я подошел к предводителю 1–й дивизии и решительно потребовал объяснений относительно действий. Он, видимо, на что–то решился, так как стал строить свой отряд, а нам приказал идти по своему назначению.

Что мне было делать? Возвращаться назад за машинистами? Это скверно подействовало на людей. Я решил немедленно вести дальше. Но у нас было мало оружия (всего 50 человек вооруженных), так что выполнить свое дело было трудно. Я просил помощи у первой дивизии, но получил отказ, так как и у них самих чувствовался не меньший недостаток оружия.

Мы двинулись к арсеналу, где должны были ожидать рабочие и матросы, но, ни тех, ни других не нашли. Решено было оставить арсенал и идти к енисейцам, чтобы попытаться поднять их. По пути зашли на электрическую станцию, взяли без сопротивления караул (10 человек) и оставили свой. В это время все были полны веры в победу и шли вперед бодрые, воодушевленные. Подходим к казармам Енисейского полка, видим — боевой знак (красный фонарь). Приходилось действовать осторожно, и мы двинулись в обход. Выйдя на эту же улицу с противоположной стороны, мы заметили выстроенных енисейцев, которые при нашем приближении отошли в угол. Мы стали кричать им:

— Товарищи! Присоединяйтесь к нам! Будем вместе биться за свободу!

Тотчас же загремели по нас выстрелы. Было ясно, перед нами, во всяком случае, не союзники. Отстреливаясь, мы стали отходить назад. В то же время и с другой стороны зарокотали пулеметы. Началась беспрерывная трескотня; пули, ударяясь в камни мостовой, с визгом отлетали в сторону. Плохо, видно, целили. Большого вреда эта пальба нам не приносила, но все же приходилось круто. Мы пользовались всяким прикрытием, занимали дворы, стреляли из–за заборов, прятались за углы зданий, в канавки. Положение наше становилось скверным: впереди — енисейцы, с боку — пулеметы, с тыла подходили тоже енисейцы. А нас небольшая кучка и притом почти без патронов. Дело прогорало.

— Куда хочешь, веди нас. Мы на все готовы, — говорили матросы.

Куда же мог повести я их, как не на верную смерть?

Идти к арсеналу не было смысла, так как, еще подходя к енисейским казармам, мы узнали от вольных, что арсенал взят отрядом матросов, но что теперь там действуют пулеметы. Пальба оттуда была слышна нам, а кроме того, мы были отрезаны енисейцами от центра города. Оставался один выход — бежать.

— Придется уступить, товарищи, — сказал я. — Хотя и досадно, но другого выхода нет.

И мы… побежали…»

Матрос Николай Егоров на деле оказался никудышным предводителем. Единственно, что он умел — это безжалостно и с упоением убивать безоружных людей. В этом Егоров был весьма схож со знаменитым Афанасием Матюшенко с броненосца «Потемкин», который с упоением крушил ружейным прикладом черепа раненым офицерам да вспарывал штыком живот раненому врачу. В неразберихе подавления мятежа эсеру Егорову удалось скрыться — помогли товарищи по партии. Вскоре после этого Егоров отличился тем, что застрелил главного военного прокурора Павлова.

Однако был схвачен на месте преступлении, судим военным трибуналом и расстрелян как террорист.

Другой вожак кронштадтских мятежников, эсер Федот Онипко, за участие в мятеже будет приговорен к смертной казни, которая в самый последний момент будет заменена на ссылку в Туруханск. Оттуда Онипко бежал, жил в эмиграции во Франции. Любопытно, что Онипко, как и его собрат Фундаминский, являлся на тот момент депутатом Государственной думы, т.е. представителем высшего законодательного органа государства, против которого же сам и поднимал мятеж. Впоследствии Онипко воевал во французском иностранном легионе. Вернулся он в Россию после Февральской революции. Был генеральным комиссаром Балтийского флота. Являлся одним из лидеров эсеровской боевой организации за что был арестован ЧК, но потом прощен. Работал в советских учреждениях, являлся членом общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Вновь был арестован в 1938 году органами НКВД и в том же году расстрелян. То, что не довершила с эсером–боевиком Онипко власть царская, завершила власть советская.

Вот как выглядит картина мятежа в воспоминаниях активного участника событий матроса Леонарда Ленцнера: «Окна нашей казармы были открыты, и мы чутко прислушивались к бою склянок на кораблях, с волнением ожидая условных сигналов из пушки. Время тянулось томительно долго. Вдруг ночную тишину разорвал пушечный выстрел. Не ожидая остальных двух выстрелов, все повскакивали с коек, сорвали с бескозырок белые чехлы, кокарды и ленточки, запихали их под матрацы и с криками «ура», «долой самодержавие» побежали через малый двор на главный экипажный двор.