Марина Ахмедова - Другая другая Россия Страница 27

— Она хочет сказать, что мы все тут только играем в честность, — подвела итог стриженая.

— В интернатах у них тоже чемоданы обыскивают, — сказала женщина в тельняшке. — И иногда это помогает: в них находятся ворованные вещи.

— Это для нас неприемлемо, — подытожила Мария. — В основе нашей работы лежит честность. Мы не будем обманывать детей.

— Я только хочу сказать, что вы все удивительно похожи… на Марию… — ответила я.

Поздно ночью мы пили чай у Марии, и она говорила мне, что всех и каждого она вытащить все равно не сможет. В конце концов, у нее есть и свои дети. И не только свои — она активно усыновляет и удочеряет детей. Все они живут в ее доме. Всем им она помогает устроиться в жизни. И конечно, она права: лучше делать хоть что-то, чем вообще ничего.

Я возвращалась в свой домик из красного кирпича в три часа ночи. Шел дождь. Рощу не освещал ни один огонек, а мой мобильный телефон разрядился. Я шла на ощупь и думала о цензуре. Разве заглядывать в чужие письма не то же самое, что обыскивать чужие чемоданы? И есть ли смысл говорить о честности, когда ты голосуешь за цензуру, метод сам по себе нечестный, а потом искать честные пути его исполнения?

Альбина Гавриловна печет осетинские пироги. Взрослые со мной не разговаривают: они обиделись.

Наверное, ошибся тот Режиссер, который собрал в одном месте столько разных людей. Кто здесь большая жертва — дети из Беслана или Аслан? Ужас заложников тянулся три долгих дня, а его — много лет. Стоит ли их сталкивать? Не бесланские дети написали то письмо. Это был кто-то из взрослых. Кто-то, озлобленный на жизнь. А когда-то в детстве он мог быть таким же солнечным цветком, как Тея.

Я уезжаю вечером. Меня провожают Ваня и Тео.

— Мы устраиваем шоу, — говорит Тео. — Мы клоуны, но не жертвы. Контраст между клоуном и жертвой очень велик. Жертва — это трагедия. Клоун — комедия. Если ты клоун, то уже не жертва.

— Хорошо бы удержать эту дистанцию между комедией и трагедией, — говорю я. — И не получить в результате трагикомедию.

Ваня и Тео машут мне руками. Я вспоминаю слова Вани: «Главное — чтобы детям было хорошо, а им здесь хорошо». Кому об этом лучше судить, как не бывшему интернатовцу?

«Я тебя убью. Но не сегодня»

Разговор с грузинским солдатом в тбилисском публичном доме.

Через несколько дней после поражения грузинских войск в Цхинвале настроение Тбилиси радикально изменилось. Прежде всего по отношению к России и русским. Все реже звучат слова о дружбе народов и виновности политиков, вокруг только паника, страх и гнев. В город вернулись остатки грузинской армии, сюда стекаются тысячи беженцев, спасающихся от обстрелов и мародерства. Они приносят с собой слухи о том, что в Тбилиси идут «осетины, чеченцы и казаки». Корреспонденту «РР» удалось поговорить с одним грузинским военным в баре тбилисского борделя, где он заливал свое горе и чувство вины. Он участвовал в обстреле Цхинвала и готов воевать дальше.

— Хочешь грязь нашу вытащить? — говорит мне брюнетка в морковном мини. — Хочешь показать в своей России, какие мы тут грязные — занимаемся развратом во время войны?

Я согласна: это выглядит именно так. Бар борделя «Будвайзер» похож на советскую столовую. Невысокая коренастая девушка в блестящем зеленом платье встает и уходит. Еще одна сидит и по-доброму мне улыбается. Полная женщина делает ей знак, и она тоже уходит. Уходят все. Из-за соседнего столика встает мужчина и присаживается к нам. У него тяжелый раздвоенный подбородок. За соседними столиками — другие мужчины. Они не похожи на тех, которые, по моим представлениям, ходят по борделям.

— Она хотела поговорить, — кивают на меня женщины.

— Ну что ж, поговорим, — мужчина придвигается ко мне и берет меня за запястье большим и указательным пальцами. — Хочешь знать, как наши женщины зарабатывают на жизнь легким трудом?

— Это не легкий труд, — говорит полная и пускает дым ему в лицо.

Он отпускает мое запястье.

— Этому нет оправдания, — говорит мне полная.

— Чему?

— Тому, что мы здесь, нет и никогда не будет оправдания.

— А вы не хотите пересесть? — спрашиваю я мужчину. — Вы мне мешаете.

— Тебе никто ни слова не скажет. Только в моем присутствии, — он дышит на меня перегаром.

— Кто вы?

— Я военный. Я солдат.

— А что здесь делаете?

— Пришел отдохнуть. И что? Ты пришла ее унизить, а она — жертва войны. Пойми ты это! Ее мужа убили. Ее детям нечего есть. Да, они путаны. Но они — наши женщины.

— Я убиваю себя, — полная затягивается и выдыхает дым в сторону. — Каждый день, находясь здесь, я убиваю себя.

Теперь она пускает дым мне в лицо. Смеется. Выражение ее лица и голос не совпадают с тем, что она говорит.

— А вы кого убиваете? — спрашиваю я мужчину.

— Ой, не на-до! Да, я убил. И что? И что, я плохой человек? Нет, я не плохой человек. Я умер сам. Сам. Когда убил первого человека. Я помер там, пойми и не щипай душу, — он снова берет меня за руку.

— Не трогайте меня… Она говорит: «Тому, что я делаю, нет оправдания», но она никого не убила, а вы убили, но оправдание для себя все же находите.

— Знаешь, что я скажу? Когда я ушел на войну, я ушел из церкви. Я был церковным человеком. Началась война, и наше правительство потребовало молодых мужчин. Мне было двадцать три (сейчас ему около сорока, и он вспоминает первую войну с Абхазией и Осетией. — «РР»). Куда бы я делся? Мог я не пойти? А ты не пошла бы? Ты не убила бы?

— Я вряд ли смогла бы убить.

— Но они угрожали моим родителям! Это моя родина! А они хотели завоевать ее. Я жалею. Вы думаете, я ни о чем не жалею?

— Если бы не было таких мужчин, которые, как вы, сюда приходят, ваших женщин не пришлось бы жалеть.

— То есть из-за того, что я их жалею, я должен сдерживать свои желания? Сегодня и завтра? А послезавтра мне что, юбку надеть? Это неправильно.

— Неправильно вы себя ведете. Не трогайте меня… Давайте так: вам их жалко. Это ваши женщины. Они вынуждены заниматься тем, чем занимается она, — я киваю на полную. — Вы выжили на войне. Женитесь. Может быть, вы спасете какую-нибудь женщину от… такого места.

— Да ты никогда не поймешь наших женщин: у тебя судьба другая, — он смеется и стучит кулаком по столу. — И захочешь понять — не поймешь. Это можно только ощутить. Но не дай бог тебе это ощутить! Ты будешь несчастным человеком. Ладно! Ты хочешь это понять?! Останься здесь. Завтра я отвезу тебя в Каспи. Его час назад заняли ваши войска. И там кричи, что ты русская, маши своим журналистским удостоверением. Это тебя не спасет. Тебя изнасилуют твои же русские! А потом перережут тебе горло!

— Почему?

— Потому что ты красивая. А им нравятся красивые. Вот и все! Во-о-от! и-и-и! все-е-е!

— А вам?

— Что, мне?

— Вам не нравятся красивые?

— А при чем тут я?

— А при том, что я вас не звала — вы сами пришли, сели рядом и все это время пытаетесь меня трогать.

— Я тебя не пытаюсь трогать, я пытаюсь тебе объяснить то, что у нас происходит. И если тебя это задевает, значит, ты пытаешься по чуть-чуть это понять… Ты вся такая чистая — человек с другой судьбой. А она такая грязная, — он кивает на полную женщину. Она курит сигарету за сигаретой и молча слушает. — И я такой грязный, потому что сюда пришел. А ты вся такая чистая, ты вся такая красивая, ты — гражданка Российской Федерации.

— Обстоятельства наших жизней сложились по-разному, — говорю я.

— Дело не в том, что вы русские, а мы грузины. То, что вы делаете, это неприемлемая вещь. То, что вы делаете, и то, что мы делаем, не имеет оправданий. Это не-пра-виль-но! Я был на войне. Я только что пришел с войны. Что, не имею права прийти сюда?

— Имеете.

— Вот и все! Все! Все! Отстань тогда! Нет, не уходи… Лучше спрашивай. Спрашивай! Да, они наши женщины, и я пришел сюда развлечься. И что? И что?! Но несколько дней назад я был там.

— У вас кто-нибудь погиб?

— Да, погиб. Погиб! Погибли! А ты бы не стала воевать? Я из-за них буду воевать. Они наши женщины. Падшие, грязные, путаны — они наши женщины!

— У меня есть дети, но нет мужа, — полная женщина ломает только что начатую сигарету в пепельнице и вынимает из пачки другую. — Поэтому я здесь. Если бы детей не было, я бы сейчас была в Гори — защищала свою родину.

Я смотрю в стеклянную поверхность стола на наши отражения. В стекле почти не видно, какой у него странный подбородок.

— Я сюда пришел час назад и сразу им сказал: я не ваш клиент, вы мне не нравитесь, и теперь я сижу и пью. Потому что эти девушки мне не нравятся.

— А вы думаете, сами им очень нравитесь? — спрашиваю я.

— Может быть, не нравлюсь. Но они вынуждены. Но! То, что они делают, не так неправильно, как то, что делаю я.