Павел Шестаков - Самозванец Страница 27

Но примут ли его?

Он думает, что уже приняли. Щедро отдает долги и прощает вины. Филарет Романов, естественно, в числе первых, удостоенных милости и возвышенных молодым государем. Недавний узник и страдалец возведен в сан ростовского митрополита (в мир, однако, путь бывшему Федору закрыт навсегда!), брату его Ивану пожаловано боярство. Сосланный в Галицкие пригороды прямо с эшафота, Василий Шуйский с братьями возвращен с полпути. Снята опала даже с Годуновых.

— Есть два способа царствовать, — говорит Дмитрий, — милосердием и щедростью или суровостью и казнями, я избрал первый способ, я дал богу обет не проливать крови подданных и исполню его!

Вскоре окажется, что бог обета не принял.

А пока начинаются царственные будни.

Состоят они из трудов и развлечений, забот и забав. Отдыхом в чистом виде, вроде традиционного русского послеобеденного сна, новый царь пренебрегал, хотя многим это не нравилось. Вообще все, что он делал, одним нравилось, другим не нравилось. Так, понятно, относятся к каждому, но он был царь, и его судили особо, присматривались. Пристальное внимание Дмитрия забавляло и только. Он не понимал сути своего положения, считал, что все трудное позади, верил гадалке, что пообещала ему тридцать четыре года безмятежного царствования.

Целых тридцать четыре года! Так много времени! И он откладывал то, с чем стоило поспешить, веселился больше, чем следовало, наконец, миловал больше, чем казнил. А ведь и суровость некоторые ревнители принимали за доказательство «истинности». Мягкость нравилась не всем. Слишком привыкли к грозному игу и грозному царю. Великодушие смущало.

Он не понимал, что шапка Мономаха надета на него Игнатием в сущности условно. А условий много, всех не выполнишь, и государственная мудрость в том, чтобы отобрать, какие выполнить, а какие пресечь. В отличие от Петра Дмитрий не понимал, что за власть нужно ежедневно бороться, если хочешь сохранить ее для дел благих, потому что именно добрые намерения наименее понятны и наиболее подозрительны, особенно в обществе, где и первые вельможи называли себя царскими холопами и рабами, а были жадными и завистливыми хищниками, всегда готовыми вытащить нож из-за пазухи. Проявления благородные не поднимали их дух, а лишь растравляли низменную природу, пораженную комплексом неполноценности.

С первых дней царствования Дмитрий и начальные люди оказались в противостоянии, но они понимали это, а он нет. И этим от Петра отличался диаметрально. Петр знал, что чем значительнее дело он начинает, тем больше будет у него прямых и тайных противников и врагов. Дмитрий наивно думал увлечь начальных людей на свои начинания, надеялся, что его поймут. В нем не кипела ярость на тех, кто его ненавидел. Ключевский пишет, что в случае с Шуйским Годунов разделался бы с противником келейно, в застенке. «Родитель» Дмитрия Иван скорее всего устроил бы расправу кровавую и публичную. Как поступил Дмитрий, известно…

Ну а Шуйский со товарищи?

Им и в голову не приходило понять, оценить милосердие молодого царя. Возблагодарив всевышнего за чудесное спасение, они затаились в ожидании его промахов и ошибок, чтобы, прикрывшись ими, в удобный час выхватить припасенные ножи и покончить с царем и его непонятными, опасными начинаниями.

Как известно, труды и заботы царей воплощаются в политике. Внутренней и внешней. Практически обе взаимозависимы, постоянно переплетаются. В России, что с Ливонской войной вышла на большую европейскую арену, но не обрела еще на ней подобающего места, особенно.

Что же происходит тем временем в европейском мире от Испании до Швеции, от Англии до Турции? Мир этот велик и беспокоен, весь в судорогах войн и споров. Война увы, естественное состояние. Годится любая — национальная, династическая, агрессивная, освободительная, идеологическая, религиозная. На юго-западе особо активна Испания, наследница пиренейских королевств, объединенных кровью реконкисты, ныне центр империи, в которой «никогда не заходит солнце». Так говорят. На самом деле солнце уже миновало зенит. Разгромлена «непобедимая Армада», в Нидерландах с имперским Голиафом успешно сражается крошечный Давид.

Между Нидерландами и Испанией зализывает раны религиозных войн сильная Франция. На престоле Генрих IV, король, особо уважаемый новым царем. Не случайно Пушкин заметил: «В Дмитрии много общего с Генрихом IV. Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив».

Стремится он и к дружбе с Англией. Недавно еще королева Елизавета так объяснялась в любви к Годунову в беседе с послом Микулиным: «Со многими великими христианскими государями у меня братская любовь, но ни с одним такой любви нет, как с вашим государем». Теперь на престоле сын казненной Елизаветой Марии Шотландской — Яков Стюарт. Нужны и с ним хорошие отношения.

В центре континента мозаика германских минигосударств. Временное затишье после бури Реформации перед бурей Тридцатилетней войны.

Зато на флангах германского мира активно хозяйничают Швеция и Турция. Турки рвутся не только через Венгрию на запад, но и через Молдавию на восток, замыкая кольцо владений вокруг Черного моря. Шведы — хозяева на Балтийском. И с теми, и с другими еще воевать и воевать. Только время покажет, что разгон обоими взят не по силам.

И, конечно же, ключевая страна — Польша.

Узел взаимозависимости и узел противоречий.

Как государственных, так и личных.

В фокусе — Марина.

Любовь, понятно, дело личное. А договор с Мнишеком? Государственный документ или мало ли чего между родственниками не бывает? Да и все почти польские связи… Дружеские или государственные? Корыстные, вассальные или союзные, равноправные?

Да, Польша первой признала в нем царевича. Да, щедро снабдила деньгами. Да, послала людей проливать кровь. Наконец, посулила в жены красавицу-невесту.

Но и ждет теперь многого, даже слишком многого. Хотя бы потому что сам он щедро сулил, подписывал, обещал… ничего не имея.

Теперь имеет. Он царь. Царь, а не наместник Речи Посполитой в Москве. Не их помощь решила дело, народ признал его. И потому все изменилось. Он по-прежнему признателен и благодарен за дружбу и союз, но на началах суверенных. И это должна понять другая сторона.

Даже три. Ибо отношения с Польшей это одновременно отношения с семейством Мнишека, с королем и верхушкой Республики и, наконец, с «друзьями по оружию».

Мы помним, как «рыцарство» покинуло Дмитрия в сомнительный час. Даже Мнишек заспешил на сейм, пообещав, правда, вернуться с подмогой. И вернулись многие, когда и без них обозначился перевес самозванца. Вместе с победителем вступили эти ненадежные друзья в Москву, увы, полагая себя истинными победителями, отказываясь понять, что дело их сделано и следует знать меру в самомнении и претензиях.

Не поняли.

Пришлось новые отношения начинать с обуздания возомнивших о себе неумных людей.

Как всегда, он предпочел вначале миролюбие. Распуская польские отряды после венчания на царство, Дмитрий щедро вознаградил союзников. Ожидания на признательность, однако, не оправдались. Получив на руки большие деньги, вояки совсем потеряли голову. Им хотелось вдоволь повеселиться за счет «своего» царя, они заводили десятки слуг, наряжались в дорогие наряды. Но это полбеды. Хуже, что чувствовали они себя в Москве, как в завоеванном городе, начали притеснять жителей.

Наконец, шляхтич Липский, как сказано, был «захвачен в буйстве».

Чаша терпения переполнилась.

Суд приговорил Липского к позорному наказанию кнутом.

Такого шляхта, для которой никогда не существовало грани между гордостью и гордыней, а ныне обуяла гордыня исключительно, стерпеть не могла. Вооруженные друзья отбили Липского из-под стражи.

Был брошен прямой вызов царской власти.

Дмитрий вскипел.

Вчерашним соратникам было объявлено, что против них применят пушки.

Ответ рыцарства:

Умрем, но товарища не выдадим, а прежде чем умереть, причиним Москве много зла!

Это они умеют, что со временем и доказали.

Не желая подвергать Москву кровопролитному сражению, а отчасти, возможно, и из уважения к недавним сподвижникам, готовым погибнуть, — против пушек им, конечно, не выстоять! — защищая товарища, Дмитрий пошел на мировую: буян Липский был все-таки выдан, но не наказан, а зарвавшееся воинство отправилось наконец восвояси. Увы, не добром, а, как свидетельствуют современники, «с громкими жалобами».

Громкие жалобы неблагодарных людей можно было бы оставить на их совести, если бы они, к сожалению, не пришлись по сердцу некоторым влиятельным лицам в королевстве.

Недоброжелателей у Дмитрия в Республике было много с самого начала. Тот же коронный гетман Ян Замойский, мнением которого дорожил Сигизмунд, так отозвался о самозванце и его рассказе о чудесном спасении: