Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6423 ( № 29 2013) Страница 27

Слава, повторяю, оглушительная, всемирная. По количеству исследований и изданий Ницше к нашему времени превосходит Канта с Гегелем, вместе взятых. Сравним в Германии по этому признаку только с Гёте и, может быть, с тем же Кафкой.

Отчего так? Хочется приблизиться к этой загадке, рассудить о ней, взвешивая всесторонние данные его жизни, дум и деяний. Чтобы хоть немного интеллектуальный и чувственный облик его себе уяснить. Многое всё равно пребудет в тумане. Живой ведь человек – и какой сложный! Бесконечность, вселенная, космос. Безгранный многогранник по убеждениям, как любил говорить (тоже временами ницшеанец?) Макс Волошин. Не будем впадать в самомнение кропателей популярных биографий, поглядывающих на своих героев сверху вниз, похлопывающих их по плечу со всезнающим, нагловато-поучительным видом. По­стараемся разглядеть, что удастся, хотя бы снизу и сбоку. Со стороны. Ясно понимая, что герой – а тем более такой, путаный, перепутанный – полному обзору не дастся. Однако поближе к нам, будем надеяться, встанет. Хотя бы бочком повернётся.

И ещё: будем в дальнейшем на пространстве всей книги называть его N. Не одной экономии знаков ради. А подчёркивая эту самую загадочность, нераскрываемость облика до конца. Называл же Кафка в своих вещах себя К. Вроде бы и он, и не он. А символ приближения, незаконченности портрета. Неопределённости, неопре­делимости лёгкий туман.

Засим – в путь. С Богом. Как сказал наш Пушкин, «следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Особенно, может быть, когда так до конца и непонятно, чем он, соб­ственно говоря, велик. Ну не тем же, что одним из первых и громче всех выкрикнул своё «всё не так, ребята»? На Западе не такую уж высокую цену дают тем, кто рвёт на себе рубаху. А там он в пантеоне гениев первостатейных. И не в каком-нибудь музейном ряду, а среди тех, кто и теперь живее всех живых.

Что же делает его и через сто с лишним лет после смерти таким живчиком? При стольких-то самому себе противоречиях, несуразицах и, взглянуть попристальней, стёртых банальностях. Подумаешь – фраза и фронда, чем удивил.

Однако есть и такая нетленная вещь, как страсть ума. Накал умственной страсти, действующей как прометеев факел. Сжигающей факельщика, но влекущей толпы на огонёк. Страсть, в которой слились страдание и созидание. Страдание оттого, что никак не удаётся, сколько ни усиливайся, добраться до дна познания. И созидание мостов между словом и до-словесным ощущением истины. И страдание оттого, что обретённое слово может оказаться случайным. Ложным. Мысль изречённая есть ложь [?]

Можно сойти с ума от этой дурной бесконечности ариадновой нити размышлений, теряющихся в бездне противоречий. Приводящих на грань безумия – вот-вот. Живое знание не невинно, как говорит наш нынешний – в чём-то – ницшеанец Фёдор Гиренок. Платить приходится иной раз путёвкой в жёлтый дом. «Границы по­знания стережёт безумие». Так говорила будто бы Зинаида Гиппиус, если верить их с Мережковским общему секретарю Злобину (человеку, впрочем, с фамилией в открытую о себе говорящей, мог и приврать).

Как бы там ни было, но в конечном безу­мии Ницше – тоже загадка. И загадочный какой-то урок.

А, может, никакой загадки и нет? Ну, раздул себя человек до неприличия и лопнул как пузырь. Разочаровавшийся в нём мудрец Сиоран заметил в дневнике своём куда как метко: «Ницше меня утомляет. Порой эта усталость переходит просто в отвращение. Невозможно принять мыслителя, чей идеал является прямой противоположностью того, кем он был сам. Есть что-то непристойное в слабом человеке, прославляющем силу». Даже странно, что это сказал не русский, а румын, блистательно излагавший себя по-французски. Впрочем, Сиоран (Чоран) не раз признавался, что своей духовной родиной ощущает Россию, русскую культуру с её тождеством жизни и мысли.

Понятны такие «ницшеанцы», как Николай Гумилёв или Эрнст Юнгер, Андре Мальро или Лоуренс Аравийский. Рыцари, алкавшие действия, подвига, ставившие жизнь на карту. Не то их вдохновитель и прародитель. Искать какие-либо тождества у самого Ницше, сразу признаемся, предприятие многотрудное и рисковое. Не обещаем окончательную удачу. Ежели распутаем хоть немного роковой клубок его загадок и противоречий – глядишь, в какой-то степени разберёмся и в нём самом. И – в себе самих. Это уж как водится, на то и существует литература.

P.S. 

Совет читателю. Хорошо бы ему, читая эту книгу, раздобыть ещё одну и в неё заглядывать. Книга эта – «Письма Фридриха Ницше», вышедшая в 2007 году в издательстве «Культурная революция». Составитель и переводчик – Игорь Эбаноидзе. Чутко и обстоятельно исполненное издание многое прояснит в душе и мыслях нашего героя. Надёрганные цитаты из тех же писем всегда отрывочны и тем подозрительны: не для того ли обрублены, чтобы подольститься к умыслу интерпретатора? А целокупный контекст сохраняет аромат и краски самой прожитой жизни. Обильно черпать цитаты оттуда не будем – чтобы не раздувать объём предлагаемой книги. И чтобы не ломать привычки собственного письма.

Беглый визит

* * *

Гордостью клеймённые натуры,

Остро принимая бытиё,

Поздно входим мы в литературу,

А уходим рано из неё.

Не жалея ни души, ни тела,

Не всегда умея формой взять,

Мы о том, что в сердце наболело,

Искренне пытались рассказать.

Торопились, через край хватали,

И о стену разбивали лбы,

Но хулы и лести не писали,

И своей не хаяли судьбы.

* * *

Возле могилы Анны Керн

Скамья с проломанным сиденьем

И тишиною взятый в плен -

Погост с надгробьями растений.

Мемориальная плита

С акцентировкой пофамильной,

Та, что теперь уж навсегда

Зовётся братскою могилой.

Вот всё, что бросилось в глаза,

Во время беглого визита,

Да набежавшая слеза –

Щекой ползущая открыто.

* * *

Горсть кладбищенской земли

С каргопольского погоста,

Там, где маму погребли

В годы горя и геройства.

Сыплю в полиэтилен

Тлен, что тленью не послушен,

Что берёт в щемящий плен

И живых, и мёртвых души.

Кладь, что вечно не с руки,

Взять с собой легко и просто

Горсть кладбищенской земли

с каргопольского погоста.

* * *

Печатай его, девочка, печатай.

Хотя навряд ли стоит он того.

Поскольку слишком много уж печали

В "пелёнках" сочинения его.

И с формой далеко не всё в порядке,

И с грамотою тоже, не ахти!

Но всё же ты листай его тетрадки

И путное в них что-то находи.

И пребывай в сознании упёртом,

Что он достигнет творческих высот

И явится к тебе однажды с тортом,

Который тут же, в честь тебя, умнёт.

* * *

А я ведь тоже «тыловая крыса» –

Детсадовского возраста малец,

Хлебающий из оловянных мисок

Крапивою заправленный супец.

И наравне со всеми в старшей группе

Разучивал хиты военных дней:

«Платочек», «Молдаванку» – всё что вкупе,

Дух подымало родины моей,

И фильмы, что с простынного экрана,

Являла нам во всей красе судьба.

Ну и конечно, голос Левитана,

Звучавший, как победная труба.

ЧЕРТАНОВО

Транспорт переполнен до отказа,

Муравьи снуют по мостовой.

Город и природа как-то сразу

Породнились здесь между собой.

Слева лес. Кинотеатр справа.

Велосипедистов пруд пруди.

Даже и петух орёт исправно –

От пяти утра до девяти.

Филиал строительной конторы.

Резкие трамвайные звонки.

Густонаселённый мир, который

Мне любить до гробовой доски.

* * *

Здравствуй, фауна и флора

Дальней родины моей –

Шум берёзового бора,

Тишь картофельных полей.

Ничего не понимаю

Ни в деревьях, ни в цветах,

Но всем сердцем принимаю

Мир в садах и лопухах.

В перещёлке, в пересвисте

В грохотанье соловья,

В хвойном сумрачном жилище

Родникового ручья.

* * *

                                    Игорю Волгину

Ничем особенно не связанный,

Ни душу не щадя, ни глаз,

Читаю «братьев Карамазовых», –

Не помню уж в который раз.

Ах, эти братья непутёвые!

И что мне собственно до них.

Их увлечения рисковые,

Их игры в мёртвых и живых.

Мне бы давно в упор не видеть

Их мир, где страсти правят бал.

Но что мне делать с этим Митей,

Что жизнь мою перепахал?

* * *

Что за наказание такое?