Юрий Воробьевский - Черный снег на белом поле Страница 28

Все идет «по Гегелю». Действительно, «Гегельянство — учение о непрекращающихся революциях как движущей силе истории. Это почувствовала интеллигенция, которая, не создав ничего позитивного, живет на волне вечного протеста... Даже крупные религиозные мыслители т.н. «серебряного века» философии, не смогли преодолеть демонических чар диалектики, которая по сути дела является методом логизации абсурда...»

В своем «Бракосочетании Неба и Ада» Уильям Блейк придумал Ринтру — бога духовного протеста. Его рычанием сопровождается всякое действие. Эта сила враждебна «деспотическому Богу», но не человеку.

Уже знакомый нам Моррисон специально изучал в университете философию протеста. И сам он был искренен, когда говорил: «...мне кажется, что необходимо находиться в революционном состоянии постоянно, иначе вы пропали». Галерея Открытого Заговора, по которой он шел, была такова: Монтень, Руссо, Юм, Ницше, Хайдеггер, Сартр...

Интересно, что «протестная культура» послужила, кроме всего прочего, и провокацией, на волне которой поднимался нацизм. «Пользовавшиеся широчайшей популярностью театральные постановки 20-х годов провокационно увлекались такими темами, как отцеубийство, кровосмешение и преступление. Характерным симптомом времени было высмеивание самих себя. Так, в заключительной сцене оперы Брехта и Вейля «Махагони» исполнители выходили к рампе и демонстрировали на плакатах лозунги: «За хаос в наших городах!», «За продажную любовь!», «Честь и слава убийцам!», «За бессмертие пошлости!».

В изобразительном искусстве революционный прорыв произошел еще до Первой мировой войны, и сам Гитлер был сторонним свидетелем этого сначала в Вене, а затем в Мюнхене. Но то, что первоначально воспринималось как оригинальничанье кучки фантазеров, видится теперь, на фоне потока полотен о перевороте, революции и избавлении, — объявлением войны традиционной европейской картине человека. Фовизм, «Голубой всадник», «Брюкке», «Дада» — все это кажется столь же радикальной угрозой, как и революция; это ощущение внутренней связи зафиксировано в популярном термине культур-большевизм. Соответственно и защитная реакция была не только такой же страстной, но и пронизанной все той же нотой страха перед анархией, произволом и бесформенностью. Как гласил характерный вердикт того времени, современное искусство — это «царство хаоса»...[57]

«Черный квадрат» на белом свете

Представьте: вот православный человек в недоумении остановился у «Черного квадрата». Скептически улыбнулся, почесал затылок. И вдруг вздрогнул. Из противостоящей ему плоскости донесся угрожающий рык. Из самой бездны мрака прозвучало обвинение в мракобесии. Таково свойство хаоса: он нагл и агрессивен. Он не знает разницы между истиной и ложью. Ему не ведом ни верх, ни низ; ни свет, ни тьма. Он — слепое экспансивное безумие.

Абстракционизм рождается только у тех, для кого и Сам Бог — абстракция, дефис между буквами «Б» и «г». Христианский публицист из Израиля Исраэль Шамир пишет о происхождении различных видов «современного искусства»: «Отрицание Богочеловека, одного из главных источников творчества, — фундаментальная причина еврейской ограниченности». [71]. Автор цитирует Айвена Массоу, директора лондонского Института современного искусства: «В Британии сегодня тоже есть свой официальный стиль — концептуальное искусство. Оно выполняет те же функции, что и соцреализм в СССР. Оно утверждается на Даунинг-стрит, оплачивается крупным капиталом, а отбирается и выставляется самодержцами от культуры... Цель заговорщиков — сохранить свои капиталовложения, защитить интеллектуальную валюту, которую они вложили в этот вид искусства, и поставить искусство на службу современным интересам». Это откровение стоило британскому мэтру его престижной должности... Впрочем, истоков формирования «концептуальной мафии» англичанин не выявил. Суть же состоит в том, утверждает Шамир, что концептуальное искусство не нарушает заповедь «не сотвори себе кумира» в ее иудейском понимании. Не случайно последовавшее этому пониманию протестантское иконоборчество вынесло иконы из храмов, которые все еще считаются христианскими. Точнее, как теперь говорят, иудео-христианскими.

Так Запад света белого невзвидел, так он остался без «окон» в горний мир. Зато есть окна (они же и двери) наподобие «Черного квадрата». Через них на нас смотрит, приходит к нам беспросветный мрак хаоса. «В церкви св. Николая в Копенгагене вместо вдохновенных образов Мадонны (удаленных из церкви добрыми протестантами), мы видели огромную цветную фотографию старой больной женщины, рядом женские гениталии размером с амбарные ворота, рядом натуралистический акт орального секса в гомосексуальном исполнении». [71].[58]

Осыпаемый черным снегом обыватель не понимает, что происходит. На его «белом листе» «Черный квадрат» числится шедевром.

Распыление бытия

Мирча Элиаде как-то назвал происходящее в искусстве перманентной революцией. Что ж, поскольку движущей силой всех революций зачастую являются люди поврежденные, то все сходится. «Служители муз» свихиваются сами и через свои произведения «посвящают» в сумасшедшие других.

Однажды профессор Ф.В. Кондратьев показал мне в Центре судебно-медицинской психиатрии имени Сербского произведения болящих художников. Можно быть уверенным: в «галереях современного искусства» Запада они могли бы вызвать фурор. Вот девочка с косичками, подобрав платьице, идет по гробам. Идет прямо в пасть огромному чудищу с как бы незрячими, без зрачков, медными глазами. Словно слепая сила хаоса заглатывает человека... А вот — удивительное дерево. Растут на нем глаза. Они смотрят на тебя отовсюду... Думай об этом что хочешь. Расшифровывай как знаешь. Ничего не скажешь — «концептуальное искусство»!

Авангард беспомощен как глухонемой бес. Несамодостаточен. Он постоянно требует комментариев. И вот комментаторы ищут смысла в бессмысленном: «...эти произведения являют собой замкнутые миры, герметические вселенные, куда проникают только ценой огромных усилий, сравнимых с испытаниями, через которые проходят посвящаемые...

По сути гипноз недоступности, непонятности произведений искусства выдает желание обнаружить новый, тайный, неизвестный до этого смысл мира и человеческого существования. Налицо желание «инициации», желание найти скрытый смысл этого художественного языка, всех этих «оригинальных» опытов...

Это как бы «новый мир, который реконструируется из обломков и загадок, мир, почти частный и свой, существующий только для узкого круга посвященных. Но престиж затрудненности в понимании и непонятности столь велик, что широкая публика вскоре вовлекается в этот процесс и провозглашает о своем полном согласии с открытиями элиты». [76].

Илья Сергеевич Глазунов как-то высказал важную мысль:

«Когда человек начинает видеть мир абстрактно, как говорят врачи, зашториваясь от реального мира, — это один из тяжелейших симптомов больной души. В основе так называемого абстрактного искусства лежит культ психики больного человека. И не случайно XX век принес право видеть в каждом художнике сумасшедшего, забывая, что великая духовность культуры создавалась абсолютно здоровыми людьми...»

В свое время Бердяев подметил это стремление художников (как правило, визионеров) к хаосу. Живопись, отмечал он, переживает небывалый еще кризис. Если глубже вникнуть в этот кризис, то его нельзя понять иначе, как дематериализацию, развоплощение... Уже на картинах Врубеля начинается жуткое распыление физического тела. У Пикассо колеблется граница изображаемых предметов, те же симптомы и у футуристов.

Откуда эта зыбкость, эта вибрация миража? Откуда передается этот тремор? От кого эта трясучка рук? Как будто от того, кто огромным усилием поддерживает свое собственное пребывание в устойчивом бытии. Словно демон, с трудом удерживающий перед глазами художника относительно стабильную и похожую на правду картинку, дрожит от изнеможения.

«Обуянные» художники и сами не выдерживали продолжительности, оказывались не способными к творческому потомству. Шпенглер напоминает в «Закате Европы»: «Сезанн и Ренуар оставляли многие из лучших работ своих незавершенными, поскольку не могли при всех усилиях и тщаниях продолжить их. Мане иссяк, написав тридцать картин». Вообще же импрессионизм еще продержался. Последующие стили привлекали внимание три года, два, шесть месяцев...

Младенцы вызывают умиление, но когда у трехлетнего малыша кожа становится морщинистой и обвислой, как у столетнего деда, все приходят ужас. С чем сравнить синдром преждевременного старения в мире «современного искусства»? Все происходит как в среде деструктивных культов. Секты быстро самоуничтожаются, но взамен них клонируются новые. Можно сравнить и с шутками, которые также имеют свойство быстро стареть. С бородой, избитая, — шутка выгладит жалко.