Александр Блок - Том 7. Дневники Страница 28

Сон, сплетенный с вихрем каких-то других, посторонних; наиболее ясно только то, что я написал: жалость и юность — обе раздирающие. Ночь, возок, пустыня, «страшно» (потому что пусто), и со мной — мать и жена: в одной.

После нескольких дней бесприслужья — какая-то девчонка, умеющая сносно готовить, будущая горничная Мережковских (от Таты).

Вчера вечером мы вчетвером (Люба, мама, Франц и я) — в «Аквариуме».

Люба все эти дни носилась и хлопотала.

Сегодня бестактная заметка в «Речи» о Териокском предприятии, где пропущены Веригина, Мгебров и др. «настоящие» актеры, а упомянуты Мейерхольд, Кульбин, Пронин, я (!) и Люба… Кто давал заметку? — Любе она неприятна. И с какой стати упоминать ее, ничего еще не сделавшую? Да еще в качестве «жены поэта».

— …Переменилось много в духе предприятия, как мне кажется. Вначале они хотели большого идейного дела, учиться и т. д. Но не знали, были впотьмах, бродили ощупью.

Понемногу стали присоединяться предприимчивые модернисты, и, как всюду теперь, оказались и талантливыми и находчивыми, быстро наложили свою руку и… вместо БОЛЬШОГО дела, традиционного, на которое никто не способен, возникло талантливое декадентское МАЛЕНЬКОЕ дело. Тут нашлись и руки и пафос. Речи были о Шекспире и идеях, дело пошло прежде всего о мейерхольдовских пантомимах, Кузмин с Сапуновым сватают Кроммелинков и т. д., - до чего дойдет, посмотрим, не хочу осуждать сразу.

К вечеру. В 4.30 маленькая уехала. Я с великой тяжестью провожал ее на вокзал (тут же — Мейерхольд и А. П. Иванов), потому что перед отъездом было невыносимо — оба мы «нервные». Смотрел, пока поезд не повернул, и маленькая смотрела.

С вокзала поехал к маме обедать, там обедал Женя, потом пришел Е. О. Романовский. В 10-м часу я ушел, в Мойке баграми шарили утопившегося, так и не нашли, бросили, городовой сказал: сам всплывет.

Печальное, печальное возвращение домой. Маленький белый такс с красными глазками на столе грустит отчаянно. Боюсь жизни, улицы, всего, страшно остаться одному, а еще и мама уедет.

30 мая

Вчера — работал небезуспешно, обедал у мамы, простился с ней (тягостно, тягостно). Сегодня не буду провожать ее на вокзал,[57] вечером поеду с Пястом в Царское Село — кататься с Женей втроем на велосипеде.[58]

Что я литературного делал и писал до июня 1912 года (кроме мелких стихов):

1) Автобиография Венгерову — не дописано (в январе).

2) Предисловие к дневнику Соколовой (в январе) — не напечатано (2 экземпляра на пишущей машине — 1 экземпляр у Руманова). Сюда же относятся наброски впечатлений от самой Соколовой.

3) «От Ибсена к Стриндбергу» (апрель). — «Труды и дни», № 2 (май).

4) «Памяти Стриндберга» (май) — «Современник», № 5 (май).

5) Опера (сначала — балет) — апрель, май и т. д.

6) Корректуры и примечания к «Снежной ночи» (февраль, март).

7) Составление книжечек детских стихов для Сытина.

Что должно быть сделано:

Опера (Балет?)

Поэма!..

Стриндберг — для «Трудов и дней» (к августу).

Новое издание «Театра» (с «Песней Судьбы»).

NЯ. Новая петербургская газета (Сытина).

Судьба «Действа о Теофиле»…

План (давнишний): Грибоедов (моя работа о нем — у Венгерова. Заметки в записной книжке).

1 июня

Вчера — письмо от маленькой и работа. Сегодня письмо от мамы (с Подсолнечной), некоторая работа. Днем Руманов (о детских книжках, о Мережковских, о катании «Биржевых ведомостей» «по Сене», о Ясинском).

2 июня

Вечером у Ремизова — хорошо.

3 июня

Весь день составлял детские книжки для Сытина. К вечеру поехал на открытие спектаклей в Териоках. Оно, оказывается, опять отложено. Их дача, парк и море. Богема. Репетиция. Много хорошего. Посмотрим. Маленькую привез я с собой.

4 июня

Маленькая опять поехала.

Устраивая (стараясь…) дела А. М. Ремизова, которому нужны эти несчастные 600 рублей на леченье и отдых, притом заработанные, начинаю злиться.

Руманов — я уже записываю это — систематически надувает: и Женю, и Пяста, теперь — Ремизова. Когда доходит до денег, он, кажется, нестерпим. Или он ничего не может, а только хвастается? Купчина Сытин, отваливающий 50 000 в год бездарному мерзавцу Дорошевичу, систематически задерживает сотни, а то и десятки рублей подлинным людям, которые работают и которым нужно жить — просто. Такова картина. Или Руманов врет все и действительно только на службе у купца, а повлиять на дурака и жилу не может?

Пишу Руманову, упрашиваю его.

Вечером — в Зоологическом саду — борьба.

5 июня

Письмо хорошее от мамы. — Пришел Городецкий, которому я переписал три векселя. Завтра он уезжает с женой в Италию. Некоторая недоуменность чувствуется между нами. — Весь день работал (1-е действие).

6 и 7 июня

Утром 6-го работал хорошо (кончил вчерне 1-е действие). Потом — закатился, встреча с Л. Андреевым, Сапуновым — и ужасно проведенные сутки. 7-го вечером — Пяст и Ивойлов (пришли).

8 июня

Все еще Katzenjammer. Работал туго. После обеда пришел Руманов, с которым был тяжелый разговор о положении А. М. Ремизова. Он обещал… Не знаю, что из этого выйдет. — Вечером я пошел навестить Сапунова, с ним посидели на поплавке, потом пришли я пили у меня чай.

11 июня

Я все еще не могу вновь приняться за свою работу — единственное личное, что осталось для меня в жизни, так как ужасы жизни преследуют меня пятый день — с той злополучной среды (6 июня). Оправлюсь — одна надежда. Пока же — боюсь проклятой жизни, отворачиваю от нее глаза.

В субботу моя милая играла в первый раз: в пантомиме я принял за нее другую, а в интермедии Сервантеса она была красива, легко держалась на сцене, только переигрывала от волнения. Вся поездка была тяжела, почти все люди, кроме Пяста, были более или менее подозрительны ко мне.

После спектакля, от которого мне, в общем, было тяжело, мы с моей милой прошли немного по туманному берегу моря (над ним висел красный кусок луны). Потом опять я стал одинок, и стало мне опять не переварить этой пакости, налезшей на меня.

Сегодня был сильный дождь, я разбирал письма, вдруг приехала моя милая, было так хорошо. Пришел Франц, посидел немного. Я милую проводил на вокзал, до слез люблю ее.

Может быть, пройдет скоро эта мерзостная, вонючая полоса жизни, придет другая. Боюсь жизни.

12 июня

Сегодня — одинокий, душный день, налаживанье работы, вечерние поиски простокваши. Письмо от мамы, вечером не застал меня Пяст.

13 июня

Работа не идет. Днем шляюсь — зной, вонь, тоска. Город провонял. Письмо от Бори — спокойное — из Франции. Вечером — у Пяста, где — Мандельштам.

14 июня

Письма от А. М. Ремизова (с портретом Стриндберга), который сегодня уезжает, и от Верховского, который скоро приезжает. Номер «Аполлона» (5); письмо от Ангелины. Днем — в духоте квартиры, полной тараканов, без дела.

Обедают у меня Женя и Александр Павлович. Ночью отношу на вокзал письмо милой.

Меня звали по телефону в Териоки Кузмин, Сапунов и Кo, желающие устраивать в Петров день «Карнавал». Все идет своим путем. Скоро все серьезное будет затерто, да и состоится ли еще? Публика способствует этому весьма; за пантомимы выручили 200 рублей, а за Гольдони… 30! Я не возмущаюсь этим, все люди должны делать то, что им предназначено; меня заботит только, как атмосфера, в которой мне нечего делать, отразится на моей милой.

Ночью (почти все время скверно сплю) ясно почувствовал, что если бы на свете не было жены и матери, — мне бы нечего делать здесь.

15 июня

Днем работал. Около обеда пришел Кожебаткин и принес ужасную весть: вчера ночью Сапунов утонул в Териоках — перевернулась лодка.

16 июня

Получил от милой описание гибели Николая Николаевича <Сапунова>. Поеду в Териоки.

Городецкий, опоздавший прислать вексель в банк, заставил меня даром прошляться на Невский — утро потеряно, но все обошлось благополучно.

Решив, что день пропал все равно, я поехал на квартиру, откуда эти непорядочные люди, по-видимому, не увезут мебели к сроку, и еще придется портить много крови и на этом. Под тяжелым впечатлением вновь наваливающейся пакости поехал в Териоки. Маленькая моя играла светскую старуху в очень пошлой комедии Уайльда; спектакль, в котором чувствовалась работа, хотя и очень короткая, был весь опять ни к чему. Измучили окружающие люди, вечно спрашивающие о чем-то, когда я хотел бы видеть мою милую один и чтобы она не знала, что я на нее смотрю. После спектакля мы опять прошли чуть-чуть по берегу моря, в котором лежит тело Сапунова, окрестили друг друга. До Петербурга я ехал с Голубевым, который говорил, что не верит в театр и собирается бросить его. Как многие, — в тупике. — Я устал от всего этого очень.