Валентина Полухина - Бродский глазами современников Страница 29

И еще одно желание: не столько спастись самим, сколько спасти тех, кто жил до нас, отвести подальше от пропасти Гомера, Катулла, Овидия, как маленьких детей — они-то ни в чем не виноваты.

В какой мере можно утверждать, что город на Неве породил Бродского как поэта?

Безусловно, породил. Ребенок, выросший в этом городе, получил в наследство европейскую культуру, душу его лепила великолепная архитектура. Кроме того, творческая юность, проведенная в бывшей столице, избавила нас (назову еще одного замечательного поэта — Евгения Рейна) от борьбы за "кусок столичного пирога". В тени ленинградских садов явственней звучит, как сказала Ахматова, "голос Музы, еле слышный."

Существует ли сейчас в России культурная и духовная потребность в стихах Бродского?

Настоящие стихи всегда нужны, не всем, конечно. Стихи Бродского все эти годы передавались из рук в руки. Те, кто любит поэзию, знали его: ведь любовь к поэзии предполагает интерес к ней. Проявить интерес — значит приложить некоторые, не слишком большие, усилия, чтобы достать нужные стихи. Другое дело — широкий читательский спрос. Он соблазнителен, но опасен. В России не знают меры и любовью могут задушить. Еще года два назад на каждом перекрестке кричали о Высоцком, сделали из него большого поэта, совершали паломничество на его могилу, жгли свечи и т.д. Устали, остыли. Потребовалась другая жертва. Юбилеи Ахматовой и Пастернака обернулись чудовищной пошлостью, их произвели в литературные генералы. Сейчас взялись за Бродского. Боюсь, что и ему не поздоровится от жарких объятий. Впрочем, он, кажется, это понимает и держится от них на расстоянии.

В какой степени Бродский воспринимается лично вами как выразитель определенных духовных ценностей?

На этот вопрос пусть отвечают культурологи, знающие, что это такое. Может быть, удовольствие, получаемое от поэзии, и сводится к таким вещам. И все-таки, напрягшись, скажу, что свободолюбие — вот, наверное, та сквозная мелодия, тема, которая всегда меня волновала в этих стихах.

Расскажите о наиболее ярких ваших встречах и разговорах с Бродским.

Встречи и разговоры оставим для другого, мемуарного жанра; участники бесед, слава Богу, еще живы[182].

Не могли бы вы сказать что-либо в защиту Бродского по поводу любого из следующих обвинений, предъявляемых ему читателями и критиками: в холодности, в книжности, в эстетизме, в рационализме, в дурном вкусе.

Холодность, книжность, эстетизм, рационализм, дурной вкус — какой это замечательный ряд, если из его слагаемых складывается такой прекрасный поэт! Другого поэта способен погубить и один из перечисленных недостатков. Хочется придумать еще парочку изъянов, лишь бы опять на- писал что-нибудь вроде "Писем римскому другу" [Ч:11-14/II:.284-86]! По- моему, это одно из самых драгоценных стихотворений, написанных в нашем веке.

У вас, кажется, есть несколько стихотворений, в которых ощущается перекличка с Бродским, например, "В кафе", "Он встал в ленинградской квартире"[183]. Сознательное ли это эхо?

Мое стихотворение "В кафе"[184] действительно перекликается со стихотворением Бродского "Зимним вечером в Ялте" [0:135/II:141]. Это сознательная перекличка, в конце стихотворения появляется в дверях "рыжий друг". Стихотворение "Он встал в ленинградской квартире"[185] к Бродскому не имеет отношения, речь в нем идет о пушкинском серафиме и недоверии к поэтическим пророчествам.

Бродскому я посвятил не одно, а несколько стихотворений[186]. Одно из них, написанное в 1981 году, рад представить вашему вниманию.

Свет мой зеркальце, может быть, скажет,

Что за далью, за кружевом пляжей,

За рогожей еловых лесов,

За холмами, шоссе, заводскими

Корпусами, волнами морскими,

Чередой временных поясов,

Вавилонскою сменой наречий,

Есть поэт, взгромоздивший на плечи

Свод небесный иль большую часть

Небосвода, — и мне остается

Лишь придерживать край, ибо гнется,

Прогибается, может упасть.

А потом на Неву налетает

Ветерок, и лицо его тает,

Пропадает, — сквозняк виноват,

Нашей северной мглой отягченный,

Только шпиль преломлен золоченый,

Только выгиб волны рыжеват.

1981 

Лев Владимирович Лифшиц

Лев Владимирович Лифшиц родился 15 июня 193 7 года в Ленинграде. Пишет под псевдонимом "Лев Лосев", выбранным отцом, поэтом В.А.Лифшицем, заметившим, что двум Лифшицам нет места в русской литературе. Публиковался также под псевдонимом "Алексей Лосев". Окончил в 1959 году Ленинградский университет, в качестве журналиста объездил Советский Союз. Писал стихи для детей, автор десятка пьес, шедших в 20 кукольных театрах страны, в т.ч. пьесы "Неизвестные подвиги Геракла". О том, что Лосев оригинальнейший поэт, на протяжении 20 лет не подозревал никто. Даже его ближайший друг Бродский узнал об этом только в Америке, куда тот выехал в 1976 году. Впервые его стихи опубликованы с послесловием Бродского в журнале "Эхо"[187]. С тех пор Лосев много печатается в эмигрантских изданиях, а в последнее время и в отечественной периодике. Защитил в Мичиганском университете диссертацию "Эзопов язык в современной русской литературе" (1979), с 1980 года — профессор в Dartmouth College. Автор статей о творчестве Чехова, Солженицына, Булгакова, Цветаевой, Бродского, исследования "On the Beneficence of Censorship" (Munich, 1984) и книги очерков "Закрытый распределитель" (Ann Arbor, 1984). Редактор и составитель сборников "Поэтика Бродского" (Tenafly, 1984) и "Brodsky's Poetics and Aesthetics" (London, 1990)[188]. В Америке издал книги стихов "Чудесный десант" (1985) и "Тайный советник" (19 87).

Лосев — "неожиданная боковая ветвь" русской поэзии, "ее острый сучок" (Кушнер). Поэт-филолог, поэт-профессор философичен, ироничен, антилиричен: в его стихах нет ни лирического героя, ни лирического адресата. Он культивирует поэтику снижений — тем, образов и словаря. Лосев чрезвычайно изобретателен в рифмах и нарочито банален в просодии. Рифмы и строгие метры дисциплинируют сугубую прозаизированность его стихов, в которых доминирует умозрительное остроумие и парадоксы. Россия, в которой "Бога забыли" и "дьявол был во всех углах", — сквозная тема обоих сборников. "Он сделал из русской поэзии то, что Чехов из русской прозы: превратил ее из набора гениальных безумств в хорошо организованный текст" (Б. Парамонов). Интертекстуальное поле поэзии Лосева столь объемно и компактно, что на ста страницах умещается вся русская литература от "Слова о полку Игореве" до Бродского. В 1996 году в "Пушкинском фонде" вышла его третья книга стихов: "Новые сведения о Карле и Кларе".

НОВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ПОЭЗИИ

Интервью с Львом Лосевым

Начало: 20 сентября 1989, Лондон

Окончание: 23 июля 1990, Харрогейт

Вы находитесь в несколько особом положении среди других интервьюируемых мною поэтов: вы — друг Бродского и один из самых первых серьезных исследователей его поэзии. Скажите, ваша многолетняя дружба с ним мешает или помогает вашему объективному видению его творчества?

Я не думаю, что это мне мешает. Я думаю, это имеет отношение не к тому, что я пишу о Бродском, а к более ранней стадии — к импульсу, почему мне хочется писать о Бродском. Потому что мне хочется объяснить себе что-то, что удивляет, восхищает и озадачивает меня как человека.

Не могли бы вы сказать конкретнее, что именно привлекает вас в поэзии Бродского?

Я не думаю, что это можно объяснить конкретно, потому что речь идет об общих основах нашего существования. Просто-напросто для меня жить и значит объяснять себе явления жизни, и к числу самых важных явлений для меня относится поэзия, русская поэзия. Объяснять ее главного поэта — это самое интересное и самое, с моей точки зрения, важное занятие.

Вспомните, пожалуйста, детали вашего знакомства с Бродским.

Как ни странно, я много раз пытался, но я не могу точно вспомнить. Знаю, что мы впервые встретились с ним очень давно. Вот, например, эпизод, который Рейн и другие часто вспоминают. В поэтическом объединении в Доме культуры промкооперации в Ленинграде совсем юный 15-летний Иосиф выступил очень резко против Рейна, обвинил его в декадентстве или в формализме, говорил, что его стихи непонятны простым рабочим... Такой смешной эпизод. И совершенно точно я там был, но, как ни странно, этого момента не запомнил, не запомнил Иосифа там. И, наверное, были другие такие столкновения, потому что мы вращались в одном, относительно тесном, кругу. Что я хорошо помню — это патронирующее, немножечко добродушно-ироническое отношение к нему, которое установилось среди моих друзей, потому что в том возрасте разница в два-три-четыре года была очень важна. И этот необычайно темпераментный мальчик немножечко смешил нас, уже искушенных жизнью, 19—20-летних. Я говорю "нас", хотя сам я как-то не различаю Иосифа в тогдашней толпе молодых людей, пишущих стихи. Помню, что мои друзья, Виноградов, Еремин, Уфлянд[189], обращали на него больше внимания, чем на остальных, но при этом несколько иронично называли его инициалами "ВР", что в сокращении означало "великий русский поэт", из-за того, что с самого начала он делал наивные заявки на величие.