Станислав Сенькин - Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря Страница 3

Означают ли мои слова, что я теперь хочу сделать хорошую мину при плохой игре? Да, именно так.

Я сыграл плохо, а теперь хочу реабилитироваться.

Я упал, но желаю встать. Поскользнулся, сломал ноги и долгое время бредил своей болезнью. А теперь я встал и снова хочу ходить. Это противоречит православному мифу об отпадении сатаны, который, отпав от истины, погрузился в хаос и ад. О моём здравомыслии свидетельствует сам этот текст. Впрочем, со стороны виднее. Если у кого-то по прочтении книги возникнет иная картина и вы сможете сформулировать своё видение – милости прошу ко мне в соцсети.

Сразу же хочу отметить, что не имею намерения оскорблять чьи-либо религиозные чувства. Я не буду говорить, как некие «свободомыслящие», что «настоящие религиозные чувства» нельзя оскорбить. Ещё как можно. Когда я был религиозным человеком – грелся у церковных костров и разделял вместе с другими верующими их пафос, который сегодня именуется этими «религиозными чувствами». Пафос этот – своего рода маячок «свой-чужой». В религии есть самый разный контингент – от неграмотного простецкого люда до грамотных и образованных людей. Но и тем и другим свойственен религиозный пафос. Это есть то самое сердце, возжигать которое учат святые отцы. Сердцу не прикажешь, но можно его постепенно склонять с помощью молитв к «правильным чувствам». После чего уже будет трудно, даже при наличии серьёзных аргументов, убедить ум в ложности религии. Поскольку сердце – сосредоточие эмоциональной жизни человека – будет определять модальность его отношения к миру и к любому спору. Религиозные чувства – они не только пугают неверующих, но и греют самих верующих. В сердце, переполненном чувствами, никогда не совьют гнездо отчаяние или безнадёжность. Это те священные костры, которые верующие должны оберегать от ветра и дождя. Чтобы светильник не угас. Именно поэтому покидающие церковь часто ищут приют у атеистов, у кого есть своё стройное учение и свой антирелигиозный пафос. Кого-то греет этот холодный свет, но не меня. Я по «распрямлении» не пристал к атеистическим берегам и остался христианином по некоторым причинам, о которых сообщу ниже…

Но предисловие уже изрядно затянулось, и пора переходить к самому́ повествованию. Начну с себя – и с самого своего детства, с младых ногтей и советского атеизма. Иначе вам будет не понять.

Писателем я стал рано – шести лет от роду. Родители отдали меня в первый класс на год раньше положенного за пристрастие к буквам – читать я научился еще в три года. Сам. Мать подарила мне букварь, азбуку и показала, как складывать гласные и согласные. До остального каким-то дедуктивным образом дошел самостоятельно и к четырём годам не только сносно складывал буквы в слова, но и бегло читал не по слогам. В детском саду меня садили с книгой читать другим детсадовским, отчего я чувствовал себя отчасти учителем по отношению к своим ровесникам. Советская образовательная система признала меня превосходящим уровень интеллектуального развития других детей своего возраста вундеркиндом. Да, я отставал от одноклассников в физическом развитии, но успешно пытался обогнать их в умственном. Но карьера вундеркинда закончилась быстро.

В первом классе я написал стих и отправил его в газету «Пионерская правда». Стих был настолько политизированным, что редакторы газеты пришли в ужас и не смогли опубликовать его. К стилю претензий не было. Похвалив меня особым поздравительным письмом на гербовой бумаге за ответственную гражданскую позицию и острый слог, они советовали мне быть помягче. Возможно, редакторы не поверили, что стих принадлежит шестилетнему дитяти. Я обиделся и перестал писать на долгие годы, хотя сам факт ответа от газеты учителя воспринимали как несомненную победу. Отсюда, наверное, берет начало моя нелюбовь к дипломатии. «Стать мягче» стало для меня как соврать. Потом я начал писать только уже в старших классах, да и то потому, что не мог не писать. Стишки, большинство из которых не представляют собой ничего особого, поскольку слово обесценивается с каждым годом, какие-то театральные сценки, литературные конкурсы, песни, – все это было в моей жизни, но не подвигало меня на написание настоящей литературы. Потом была журналистика, меня отчасти научили владеть словом, стилем и даже привили какую-никакую грамотность. Вот и всё, что могу сказать о себе до монастырей. Хотя нет – было ещё крещение в двенадцать лет, с которым в мою жизнь пришла надежда. Крестили меня на родине матери в древнем старообрядческом селе Усть-Цильма. У поморцев никогда не было могущественных жреческих кланов и не было крепостного права. Крестили меня в Цильме с погружением, и не поп, а дальняя родственница в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла…

Родившись в СССР в самый разгар «застоя», я зорко подмечал детали советского быта. Быт этот был насквозь пропитан культом смерти. Смерть была «живее всех живых». Догматический материализм отметал любую религию, любое заигрывание с вечностью и душой. Человек родился раз и умирает окончательно, но прожить жизнь нужно так, чтобы не было «мучительно больно». Я ребёнком искренне не понимал, как может смерть быть не мучительной и не больной. Родители говорили мне – «вырастешь, поймёшь». Принять подобное было невозможно. Бессознательное не принимает идею вечной смерти, и при навязывании этой идеи обществом в душе индивидуума возникает серьёзный внутренний конфликт. Этот конфликт был спрятан глубоко, но влиял на восприятие мира. Я услышал о смерти в пять лет и до двенадцати лет ходил без надежды. Атеизм – слишком шаблонное мировоззрение. Фактически это простая антиклерикальная пропаганда, базирующаяся на недоказуемом факте небытия Бога. В Советском Союзе она была догматически принятой, что для детского сознания выглядело как настоящий психологический терроризм.

Психика человека так устроена, что страх смерти заглушается ощущением непрерывности жизни. Когда ум говорит сердцу – «мы умрём», оно всегда отвечает – «не может этого быть». Человек знает, что умрёт, но не хочет верить этому. И это «не хочет» лежит в основе всех религий. Атеистические учителя и детские политизированные книги предупреждали, что на этом самом «не хочет» издавна паразитируют могущественные жреческие кланы, у которых одна задача – опутать человека обязанностями, поработить страхами. Поэтому лучше быть честным и без надежды, чем в сетях манипуляций. Однако они принуждали всех к такой честности от самого рождения, «крестя», как в православной России, ещё в детстве в вечную смерть. Атеизм обычно позиционируется его сторонниками как взрослое принятие идеи смерти, как чёткое непротиворечивое мировоззрение. Это «взрослое принятие» по сути является травматическим переживанием, которое вовсе не освобождает, а если брать всё общество – является жёсткой формой государственного террора.

Россия на самом деле – страна пустых озер, на дне одного из них таится сокровенный град Китеж. Все остальное здесь, в России, наносное, чужое, заимствованное. Кто мы такие? – племена с болот и озёр, которым огнем и мечом навязали греческую веру. Да и раньше, в дохристианскую эпоху, все эти литовские Перуны и индоиранские Хорсы и Семарглы – тоже не наше, тоже заимствованное, поэтому народ сравнительно легко воспринял реформу Владимира. Народ без души. Посмотри внимательно в мои глаза – ты увидишь, как там пусто. Недаром Аввакума сожгли в Пустозерске.

Надежда – это правильно. Это и есть призрак града Китежа, сияющего на дне самого глубокого озера. После своего беспоповского крещения мне уже не обязательно было вечно умирать и жить так, чтобы не было «мучительно больно». Можно было просто жить и радоваться жизни. В догматику и богословие я не вдавался, довольно было ощущения возможности вечной жизни. Хорошо помню, как люди буквально ломанулись куда попало из страшной чёрной комнаты атеизма, заряжая воду перед телевизором и скупая на книжных развалах брошюры о магии и спиритизме. Этот безрассудно вырвавшийся пар говорит о довольно жёстком психологическом давлении внутри самого советского атеистического общества. И это был 1989 год – банки перед телевизором заряжали ещё в атеистическом СССР. И Кашпировский тогда же лечит посредством телевизора энурез. В этом же году на волне массового увлечения мистикой Госкомитет по делам изобретений и открытий даже выдал Джуне Давиташвили авторское свидетельство на целительство «бесконтактным массажем». Народ страны нуждался в коллективной психотерапии…

Но вернусь к своей мини-биографии. Настоящий жизненный опыт я начал набирать в церкви и монастыре. Всё, что было «до», я с помощью покаяния выбросил на помойку. Учили в детстве не любить Рейгана, потом, оказывается, нужно было стать толерантней, а потом и вовсе сдаться – под звон стаканов со спиртом «Рояль». Мировоззренческая парадигма общества менялась слишком часто, мне нужно было устойчивое мировоззрение, которое я нашел в нашей традиционной религии. Тогда вера была не то что сейчас: многие уходили в религию искренне и пытались жить по евангельским заповедям.