Светлана Беличева-Семенцева - На переломе эпох. Исповедь психолога Страница 3

Очень его занимала и моя судьба. И он, в своей спокойной аргументированной манере обстоятельно доказывал мне, что я должна отказаться от моей теперешней, тоже очень суетной и напряженной деятельности и целиком уйти в кабинетное творчество, и что именно сейчас у меня для этого есть все условия. Меня обижало его упорное нежелание понимать и принимать смысл и содержание моей работы и невозможность оставить ее на полпути, незавершенной.

Калина красная

По удивительному стечению обстоятельств одновременно почти день в день с регистрацией в Москве предприятия нашего Друга, тоже в марте 1991 года, стартовало и мое долгожданное детище. В Белом Доме, после долгих и изнуряющих проволочек и согласований, был подписан приказ и техническое задание на разработку и внедрение впервые в России новой специальности и новой для нас социальной науки и практики – социальной работы. А это означало, что от политики администрирования, карания и подачек Государство перейдет к профессиональной и адресной помощи и поддержке всех страждущих: сирых и калек, сирот и одиноких, стариков, тех, кто встретился в этой жизни с тюрьмой и с сумой. Сбывалось то, к чему все годы своей, казалось, ранее никому ненужной профессиональной деятельности, я стремилась и призывала и голос мой был как глас одинокого в пустыне. На тех, кто в старые добрые застойные времена милость к павшим призывал, смотрели с неодобрением, либо, в лучшем случае с недоумением.

Особенно больно было за судьбу детей, угораздивших родиться в семьях с непутевыми родителями, которые и сами не могли найти своего места в жизни. В шагающей к коммунизму стране для тех, кто не вписывался в пионерские лагеря, существовала своя сеть лагерей-гулагов, где и начиналась биография десятков тысяч подростков.

Эту боль и трагедию в своем последнем фильме, вышедшем в 1974 году – «Калина Красная», показал Василий Шукшин. Безнадежно загубленная судьба бывшего зэка Егора Проскурина щемящей, не отпускающей тоской давила сердце. Но, увы…реакция на этот фильм была далеко неоднозначная, особенно среди тех, кто по роду своей службы должен был заниматься судьбами таких, как Егор Проскурин. Помню, как на одной большой и представительной научной конференции, крупный ученый-криминолог – общепризнанный авторитет в области детской преступности, формировавший в то время государственную превентивную политику, с брезгливостью вещал с трибуны о вреде таких фильмов, как «Калина Красная», в котором, по его выражению, размазываются сопли и слезы по участи преступников.

Уже потом, много позже, поняла я, откуда этот нетерпимо брезгливый тон к чувству сострадания у представителей нашего официоза. Спустя десять лет после выхода «Калины Красной», работая над докторской диссертацией, я задалась целью просмотреть историю нашей государственной политики в отношении трудного детства.

Я вышла на тогда еще негласно запрещенную тему, связанную с кровавыми следами, оставленными в нашей истории Отцом народов. С не меньшей изощренностью и жестокостью, с которыми вождь расправлялся со своими политическими противниками и социально чуждыми элементами, расправился он и с детьми. Беспрецедентный сталинский указ от 7 мая 1935 года предписывал пацанов с 12 лет и старше судить наравне со взрослыми, согласно суровому уголовному кодексу того времени и содержать малолеток в Гулаге вместе со взрослыми, не создавая никаких отдельных условий и поблажек. Упразднялась деятельность всех социальных институтов, занимающихся защитой детства, закрывались трудовые воспитательные колонии, в которых когда-то работал Макаренко и воспитывались Александры Матросовы. Больше всего удивляло то, что кому-то потребовалось при этом подчистить историю. Статьи и материалы о социальных учреждениях для трудных детей, действующих в стране до 1935 года, были аккуратно, бритвочкой вырезаны в тех старых журналах, которые мне удавалось найти в закрытой библиотеке НИИ Прокуратуры.

Горячий и непоследовательный Никита Сергеевич за свое короткое десятилетнее правление, называемое впоследствии «хрущевской оттепелью», сумел исправить трагическое положение малолетних правонарушителей. Был изменен уголовный кодекс, по которому полная уголовная ответственность наступала теперь с 18 лет, частичная – с 16 лет, и лишь по отдельным тяжким преступлениям – с 14-ти. Максимальный срок для несовершеннолетних ограничивался 10 годами. Восстанавливались специальные воспитательные учреждения в системе народного образования и специальная сеть исправительно-трудовых учреждений для несовершеннолетних в системе МВД.

Тогда, в краткую эпоху оттепели, думали о детях из неблагополучных семей. Почти повсеместно возводились типовые интернатные учреждения со своими школами, спальными корпусами, приусадебными участками, домами для учителей.

Но характерная советская печать казарменности и казенности присутствовала и здесь: классы были рассчитаны на сорок учеников, а спальни – на двадцать. Вульгарный коллективизм, предполагающий хождение строем и ежеутреннее построение на линейку, на которой прорабатывались отстающие и недисциплинированные, был главным фактором воспитания и перевоспитания. И очень скоро дети, помещенные в эти казармы, перестали понимать благие намерения их создателей и ответили черной неблагодарностью. Побеги и хулиганство, неуспеваемость и недисциплинированность начали нещадно огорчать педагогов и портить официальные показатели, по которым оценивались учебно-воспитательные заведения.

Потребовались дополнительные дисциплинарные воздействия, которые не входили в компетенцию школы. И за дело принималась милиция, теоретически вооруженная теми самыми учеными-криминологами, которых раздражала «Калина Красная» и Василий Шукшин вместе со своими незадачливыми героями. Все усилия советской системы сводились к социальному контролю, то бишь, к постановке на учет в милиции с неограниченно раннего возраста и административно-уголовному наказанию, которое, правда, имело свои возрастные ограничения, что весьма возмущало воспитателей в погонах. Однако, по отношению к тем, кто еще не достиг возраста, когда судят, тоже работы хватало: обсуждения на комиссии, письма на производство родителям, штрафование, мобилизация общественности, родителей с испытанным домашним средством – ремнем, учителей с двойками и записями в дневник. О социальной работе, о психологической помощи, о медико-психологических консилиумах и консультациях тогда не слышали, а если бы и слышали, то воспринимали бы их как некие интеллигентские шуточки и пустые сантименты.

Но эти злополучные подростки, несмотря на все усердие и старание милиции, комиссий, инспекций, а может, и благодаря им, бросали школы, сбегали из дому, бродяжничали, воровали и грабили на улицах, пока не попадали в главные воспитательные учреждения – колонии, где за дело брались паханы, готовя из малолеток достойную смену для преступного мира. За двадцать лет благополучного советского времени с 1968 по 1988 годы преступность несовершеннолетних выросла на 200 %, то есть, росла в среднем в год на 10 %.

Нет, не могли мы, те немногие, кто занимался психологией трудных детей, не понимать, что за каждым таким подростком стоит не столько вина, сколько беда, и что нужны здесь не инспекции и колонии, а совсем другие меры помощи, поддержки и защиты. Отгороженные от цивилизованного мира, мы шли на ощупь и очень смутно себе представляли, как реально можно организовать государственную охранно-защитную систему превенции.

Где-то начиная с 1990-го года, когда у нас стали проходить первые представительные международные конференции, стала пробиваться идея социальной работы, социальных служб и учреждений, что существовала в западных странах без малого 70–80 лет. Сколько же было положено усилий, чтобы получить от российского Правительства заказ на разработку этого долгожданного проекта по внедрению у нас социальной работы и охранно-защитной превенции, что должно было положить начало принципиально новой, гуманистически ориентированной и цивилизованной социальной политике. К тому времени я только что защитила докторскую диссертацию, посвященную детско-подростковым девиациям, и мне было поручено возглавить ВНИК – временный научно-исследовательский коллектив «Государственная система социальной помощи семье и детству», разрабатывающий этот проект.

В начале столь нового пути, естественно, вопросов было больше, чем ответов. С благородной миссией – помочь России в становлении социальной работы – к нам прибыл тогда из Швейцарии генеральный секретарь международной Ассоциации социальных работников Андрей Владимирович Муравьев-Апостол, потомок известной семьи декабристов. После встречи с нами он направился в Китай, где тоже только приступали к созданию системы социальной работы.

Поразительно, как причудливо переплетаются порой в нашей жизни связи времен и судеб, как неожиданно, спустя десятилетия, проявляются знаки судьбы. Почти двадцать лет назад, также на переломе моей судьбы, уже возникала эта фамилия Муравьев-Апостол. Но тогда это был Матвей Иванович, которому Андрей Владимирович приходился праправнучатым племянником.