Самуил Лурье - Письма полумертвого человека Страница 3

Такого алкоголика знавал каждый, не правда ли?

Так делается всё. В любом учреждении есть люди, которые опаздывают, теряют, забывают, путают, пьют, берут понемногу в долг без отдачи, стряхивают пепел в цветочные горшки, не передают, кто тебе звонил, и передают чужие секреты, - но бороться с этим невозможно. Потому что действует общественный договор: для получения индульгенции достаточно произнести формулу "я больше так не буду". Про человека, делающего что-то хорошо, известно, что он это делает хорошо, потому что он такой. А про человека, делающего плохо, тоже известно, что он - такой. Ешьте его с кашей.

Тут можно развернуть рассуждение про наш менталитет и т. д. Вспомнить разницу между православным мироощущением и, например, протестантским. Что ж, пожалуй, и вспомним: как известно, православному богу раскаявшийся на смертном одре злодей дороже тысячи праведников. А протестантскому требуется, чтобы ты всей этой жизнью заслужил ту. То бишь: там - каждый день, по существу или даже по мелочи, побеждай зло, прежде всего в себе. А здесь безобразничай всласть, но под конец все-таки осознай, и дело в шляпе.

Возможно, поэтому мы так ценим рефлексию, что за нее согласны все простить. Подколесин совершает отвратительный, бесчеловечный поступок, но оттого, что Гоголь невероятно пластично показывает нам, "что у него в душе", мы вроде как и готовы разделить его сомнения. Мы ведь и сами... Рефлексия доходит практически до раздвоения личности. "Ничего не могу с собой поделать" - то есть существует "я", и существует еще какое-то второе "я", хуже, чем первое, и первое пытается второе одолеть, но безуспешно. Например, чтобы похудеть, надо меньше есть. Но - "ничего не могу с собой поделать". Значит, "поделать" со мной должна третья сила - скажем, "сжигатель жира". Чтобы не опоздать, надо раньше выйти. Чтобы не отмывать посуду от присохших объедков, надо вымыть ее, пока они не присохли... Фиг вам! "Не могу устоять" и "Не могу себя заставить" - написано на наших знаменах.

Предвижу возражение: человек не рефлексирующий - не вполне человек. Справедливо. Можно вспомнить и о восточном менталитете: "слабость велика, сила ничтожна". Гибкое и изменчивое лучше твердого и окостеневшего. И вправду: пресная тоска охватывает, когда видишь, что некто имеет правила и с ними умрет. Знаете, есть такая порода людей - они каждую вторую фразу начинают со слов "Я всегда..." Почему же, почему если не железобетонность "принципов", о которые окружающие все время что-нибудь себе обдирают, тогда обязательно моральное неряшество, которое можно, конечно, трактовать как тонкость натуры, но окружающим от этого не легче.

Вот сфинктеры, мышцы, которые удерживают в нас продукты жизнедеятельности, - их слабость мучительна и конфузна. Но ведь должны же быть и какие-то душевные сфинктеры, удерживающие то же самое? Отчего мы так снисходительны к поступкам, которые иначе не объяснишь, как тем, что сфинктеры отказали?

Эти вопросы, Самуил Аронович, не риторические. Я и вправду не знаю ответов.

... Вот у меня тут неведомо зачем, двадцать лет спустя после установленного природой срока, вырос зуб мудрости, да как-то так неправильно, вкривь своих собратьев, что пришлось его вырвать. Дыра образовалась преогромная. И прочие зубы, вроде как в тоске по утраченному товарищу, так принялись болеть, что хоть кричи... Водка, знаете ли, очень помогает. Таблетки, конечно, тоже, но водка лучше. День помогает, два помогает, три... Четыре... Как трезвеешь - зубы опять за свое. Еще маленько - и посуда задубеет, потом в журнал обещанную статейку не напишу, потом трубку положу мимо рычага и телефон отключат, потом на работу не приду ("Уж от вас мы такого не ожидали!"), потом газ не закрою...

Ну так и что теперь - терпеть?..

Письмо IV. С. Л. - Д. Ц.

21 марта 2001

Цветочки с окурками

Не согласен с Вами, что подколесинский прыжок из окна - бесчеловечный поступок безвольного человека. Такая трактовка гуманности безмерно широка и сурова. Вы только вообразите перспективу - связать навсегда свою жизнь с первой попавшейся глупенькой старой девой... Да хоть бы и умной. Хоть бы и юной. Приятно полненькой. Но ведь едва знакомы, обменялись десятком слов - и через час под венец! Только потому, что ей очень хочется замуж, и непременно за дворянина? Или только чтобы угодить Кочкареву, наглому кукловоду? Неужто гуманность непременно требует такой поспешности - неприличной и даже совершенно невозможной (потому что, уверяю Вас, в здешней столице в 1825 году ни один священник не решился бы пренебречь разными предварительными формальностями - ведь он тотчас лишился бы места; я даже предполагаю, что все это - розыгрыш: и жених, и невеста, и гости явились бы в церковь понапрасну; все налгал Кочкарев, утоляя зуд беспредметного демонизма)?

А наш Иван Кузьмич принимает институт брака всерьез: "На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, - все кончено, все сделано...".

И заметьте, насколько он выше житейского расчета. Ведь партия выгодная: двухэтажный каменный дом в Московской части да еще огород на Выборгской стороне - даже и при жалованьи надворного советника недурное подспорье. Заложить этот дом, приобрести именьице где-нибудь в черноземной полосе - и можно еще лет тридцать пять наслаждаться крепостным правом, не заботясь о качестве сапожной ваксы.

Но Подколесин выбирает свободу. В этом смысле "Женитьба" - пьеса о настоящем человеке. Бескорыстный и непреклонный герой рискует позвоночником ради права избирать, а не только быть избранным. Другое дело, что в какой-то момент пасует перед злорадным Кочкаревым, не успевает его перебить, оборвать. (А кто бы сумел? С этими кочкаревыми знаете как трудно.) Зато находит силы пренебречь архаичными предрассудками типа - давши слово, женись, или, по пословице: и не рад гусь в свадьбу, да за крылья тащат.

Кстати, о m-lle Купердягиной не беспокойтесь. Гоголь все предусмотрел: к вечеру, имея при себе злодейски чувствительные стишки, явится Балтазар Балтазарович Жевакин, отставной флота лейтенант, петушья нога, - и принят будет прекрасно, - и дети Агафьи Тихоновны все-таки будут дворяне, а кто-нибудь из правнуков - как знать? - может быть, даже сочинит гимн партии большевиков.

А Подколесин - птица не домашняя, вольнолюбивый сыч.

Вот и выпал из пошлого порядка вещей - из принудительного севооборота: как в глубине души - Обломов, как в теории - Лев Толстой, как в стихах Лермонтов.

Кстати: Лермонтов обошелся с некоей Сушковой ничуть не лучше, и даже коварней, чем Иван Кузьмич - с Агафьей Тихоновной. И нельзя исключить, что его-то и вывел Гоголь в Подколесине (как Пушкина - в Хлестакове), - не то чтобы нарочно, а просто слишком хорошо знал наш внутренний город и как устроено там освещение.

... А в остальном, дорогой Д. В., я разделяю Вашу грусть и тоже согласен с Чеховым-Набоковым-Булгаковым, что все должно быть прекрасно белье и мысли, а для этого надо по капле выдавить из себя советского человека, и лет через пятьсот это с нами обязательно случится. И я тоже не люблю, когда окурками тычут в цветочные горшки.

Подозреваю, однако, что не преизбыток рефлексии нас губит, а просто-напросто сбылось предчувствие Михаила Евграфовича (опять я о литературе!) - совесть в России умерла. Ведь у нее столько врагов: страх, алкоголь, комплекс неполноценности, ложь коллективных так называемых чувств... Вот и не осталось взрослых - по крайней мере, взрослых мужчин, а сплошь невменяемые подростки.

Впрочем, имеются два оправдания, они же и подают надежду: история наша ужасна, культура - молода.

Я тут, представьте, Фейхтвангера перечитал - "Семью Опперман". 33-й год и все такое. Добровольные народные дружины охотятся за евреями. "Повсюду стоят, расставив ноги в высоких сапогах, ландскнехты и, разинув глупые рты, орут хором - "Пока не околеют все жиды, ни хлеба, ни работы ты не жди""...

Мне, собственно, хотелось посмотреть, не сказано ли в этой книжке, чем глушили свою совесть порядочные немцы. Ведь в тогдашней Германии проживали 65 миллионов человек, и теперь я не думаю, что все они, кроме подпольщиков и эмигрантов, были негодяи. А в детстве, конечно, думал: ведь явно врут все как один, что не знали про концлагеря.

Ничего нового у Фейхтвангера не нашлось. Ну, знали. Но не из газет. А верили - газетам. А от фактов спасались так называемыми взвешенными суждениями. Кроме того, знать - было смертельно опасно, думать не как все страшно. Жизнь и так тяжела.

"А народ был хорош. Он дал миру великих людей и творил великие дела. Его составляли сильные, трудолюбивые, способные люди. Но их культура была молода. Оказалось нетрудно злоупотребить их поверхностным, безотчетным идеализмом, развить атавистические инстинкты, пещерные страсти - и тонкая оболочка культуры прорвалась. А отсюда то, что случилось".