Сборник - Измерение “Ф” Страница 3

Хотя в голосе Елизара звучали задушевные нотки диктора, объявляющего о новых обязательствах по повышению удоев молока, они не произвели на Жан-Пьера должного впечатления.

— Заткнись! — прервал он его самым грубым образом. — Ты, писака занюханный.

Этот эпитет оскорбил Елизара до глубины души.

— Ошибаетесь! — произнес он, покраснев от негодования. — Я — известный писатель. Не понимаю, как вы можете, не зная ничего обо мне, высказываться подобным образом. К вашему сведению, незадолго перед отъездом я написал повесть, которая, может быть, войдет… э… в сокровищницу…

Ай да Елизар Никанорович! Знатно соврал! Да ведь он не о себе заботился, а о престиже отечественной литературы. С такой целью и приврать не грех.

Однако и Жан-Пьер, видать, был не промах.

— В жопу! — произнес он с истинно русским смаком. — В жопу войдет твоя повесть, в качестве подтирки. Подумаешь, написал! А если б не написал, что тогда?

Елизар развел руками.

— Вы как-то странно рассуждаете. А что было бы, если б Толстой не написал “Войну и мир”? Человечество бы не имело…

— Ладно! — прервал его Жан-Пьер. — Не имело бы — и ладно! Давай-ка лучше выпьем.

Такой поворот вполне устраивал Елизара. Чего греха таить, был он охоч до даровой выпивки, тем более, коньяк оказался отменным, но еще маловато набирал силу в организме. Самое время добавить граммов по сто. Так что на этот раз он сам разлил поровну, никого не обидев. Не привык пить Елизар Пупко по-иноземному. Любил он закусывать коньячок соленым огурчиком и селедочкой. Мелькнула у него было мысль заказать какой ни на есть немудрящий закусон, но тут он поостерегся. Кто их знает, сколько чего стоит. Да и не так уж плохо ложится коньяк на пустой желудок. Загудели, завертелись шарики в голове, прямо любо-дорого. Даже бедолага Жан-Пьер показался ему в общем-то славным парнем.

— Вот ты говорил, Лев Толстой, — перешел он тоже на “ты”. — А ведь произведения искусства бессмертны. Был я сегодня в Лувре. Там… эти… Вангоги и Вандейки. Картины. Знаешь, какая сила? Они, брат, века пережили и еще переживут.

— Века! — ухмыльнулся Жан-Пьер. — Подумаешь, века! А если б их не было, чего-нибудь изменилось бы?

— В каком смысле?

— Вот ты писатель, да?

— Писатель.

— А если б я сейчас сел в машину времени, отправился назад, да и кокнул тебя в детстве, тут, в Париже, что-нибудь изменилось бы?

— Ну, в Париже, может, и не изменилось бы, а у меня на родине…

— Ни хрена бы не изменилось. И вот эти твои картины. Ну, не глазели бы на них пижоны, и все.

— Если так рассуждать, то любой человек…

— Нет, не любой! Представь себе, что я не тебя кокнул в детстве, а Наполеона. Тут бы сразу все вверх тормашками! Кранц! Сколько народу погибло при походе на Россию, бездетной молодежи, а тут все потомки их вдруг живы-здоровы. Вот ты, скажем, живешь в квартире. Бенц! Она занята. Кто такие? Потомки гренадера владеют этим домом с восемьсот двенадцатого года. Усваиваешь? Нет, тут уж машина времени не работает, потому что кокнуть Наполеона в детстве никак невозможно. Вот, что значит — великий человек!

— Глупости! — махнул рукой Елизар. — Никаких таких машин нету.

— Сейчас нет, а потом будут.

— А если и будут, то тебе-то что?

Тут с Жан-Пьером произошла странная метаморфоза. Он весь как-то подтянулся, сжал рот, нахмурил брови. На скулах заиграли желваки.

— Есть у меня одна мыслишка, — сказал он, уставившись на Елизара немигающими глазами. — Хочу подложить бомбу в Нотр-Дам.

При слове “бомба” с Елизара слетел весь хмель. Его прошиб пот от затылка под кожаной шляпой до отлично вентилирующихся пяток.

— Что?! — переспросил он потом. — Что за Нотр-Дам, и причем здесь бомба? Ты что, ошалел?

— Собор Парижской Богоматери. Бах, и нету! Представляешь, кирпичи убрали, площадь застроили, а тут эти прибыли на машине времени. Хотят пришить меня, ну, хотя бы сейчас или в детстве. Но если пришьют, то значит — собор на месте. А как же он на месте, если там уже у них новые здания? Выходит, и тут их машина не работает. Не хуже, чем с Наполеоном.

Вереница мыслей, пестрых, как ярмарочная карусель, закружилась в голове Елизара. Собор Парижской Богоматери с этими… как их?., химерами, который он сегодня осматривал. Кранц! и нет собора! А ведь даже простое обсуждение плана такой диверсии — есть соучастие. Ответственность за недоносительство. Этот тип определенно сумасшедший! Надо немедленно обратиться в полицию. Нет, в полицию не годится, не исключена возможность провокации, задержат, а потом объявят, что просил политического убежища. Мчаться в посольство? Однако тут одной объяснительной не отделаешься. Распивал коньяк с изменником родины. Намеренно отстал от группы. Нет, нужно пытаться выйти из положения самому. Попробовать отговорить этого кретина от его затеи.

— Да… — протянул он, стараясь получше пораскинуть мозгами. — А идея-то не нова.

— Как это, не нова?

— Очень просто. Был такой, в древности, Гераклит, который сжег там у них в Греции один храм.

Да простит читатель Елизара. Подумаешь, важное дело, перепутал имена. Не до того ему сейчас было. И в сущности, какое это имеет значение, Гераклит или Герострат? Оба — древние греки.

— Ну и что? — заинтересовался Жан-Пьер.

— А ничего. Отстроили заново и все. У меня приятель недавно ездил в Грецию, так говорит, просто тютелька в тютельку восстановили.

Жан-Пьер помрачнел.

— Думаешь, и Нотр-Дам восстановят?

— А как же! Сейчас, знаешь, какая строительная индустрия! За год восстановят.

— Значит, те, на машине времени, все равно меня смогут кокнуть?

— Запросто. Так что ты уж лучше придумай что-нибудь другое, без бомбы.

Жан-Пьер так хватанул кулаком по столу, что задребезжали бокалы.

— И придумаю! У меня в запасе есть мыслишка почище!

— Вот и отлично! Давай выпьем за то, чтобы все тихо-мирно!

Жан-Пьер опустошил налитый Елизаром бокал.

— Ну, спасибо! Надоумил ты меня. Погоди, я сейчас догоню этого типа. Потом поговорим.

Раньше, чем Елизар успел опомниться, его новый друг исчез в толпе.

Сам же Елизар был так горд своей дипломатической победой, так счастлив благополучному исходу дела безо всяких бомб, что и не сразу сообразил насчет коньяку. Смылся прохвост Жан-Пьер, ничего не заплатив.

Между тем, время близилось к приходу автобуса. Нужно было срочно ликвидировать следы кутежа. В бутылке еще оставалось немного коньяку. Этого любимый сотрапезник критика Семена Панибратского допустить не мог. Разделавшись заодно с остатками вина, приказал он жестом официанту все прибрать и подать счет.

О боги! Едва взглянув на сумму счета, Елизар чуть было не потерял сознания. Проклятый коньяк стоил больше, чем отпускалось одаренному писателю на все личные расходы во время пребывания в столице мира.

Елизару почудилось, что он видит дурной сон. Однако какой там сон, когда сука официант, во плоти, стоит рядом и ждет денег. Да еще, видно, на чаевые рассчитывает, свиная харя!

Последовало тягостное объяснение.

— Ты понимаешь, — втолковывал Елизар заплетающимся языком, — же нон моней. Майн камраден есть моней, Муа ждать камраден, они платить моней. By компренэ муа?

Насчет таких дел официанты всегда компренэ.

Был вызван хозяин. С помощью, доброхотов-лингвистов из публики, в конце концов, удалось заключить компромиссное соглашение, по которому Елизару, под надлежащим присмотром, разрешалось ждать камраден, но при условии, что заплатят моней.

К нашему стыду нужно сказать, что когда камраден все же прибыли, то застали они Елизара в самом плачевном состоянии. Он то проливал слезы по поводу печальной судьбы Нотр-Дам, то беспричинно хохотал, то пытался исполнить танец с саблями, использовав в качестве таковых новые штиблеты.

Только мужеству и находчивости руководителя группы мы обязаны тем, что транспортировка буйствующего литератора в гостиницу прошла без сколь-нибудь существенных осложнений.

Увы! Последние дни пребывания за рубежом Елизар провел под домашним арестом в гостинице. Даже еду ему камраден приносили в номер.

Безрадостно текли дни отчуждения. Ни вина, ни песен, ни любви!

Впрочем, не совсем так. Однажды Елизар все же чуть было не завел интрижку с горничной. Помня, как парижанки ценят решительность и натиск, он произвел молниеносную атаку, когда та меняла простыни. Но казавшаяся такой ветреной горняшка пребольно стукнула его по носу и, почему-то заплакав, выскользнула из комнаты. Через несколько минут явилась старшая горничная, мымра в очках, и добрые полчаса читала Елизару нотацию, из которой он, правда, ничего не понял. Боясь, как бы она, чего доброго, не нажаловалась руководителю группы, Елизар отдал ей все сувениры, приобретенные для одаривания знакомых и родичей.