А. Поздняков - Антивоенный синдром или Преданная армия Страница 3

Все они — участники единого вахт-парада на Красной площади.

Полковник Е. Исаков

Предисловие после прелюдии

Человек с ружьем в нашей прессе и на телевидении стал притчей во языцех. Об армии толкует всяк, кому не лень. Беззастенчивое вранье перемежается будто бы точно выверенной информацией, журнальные плевки в лицо солдату-фронтовику — фото- и телегримасами сострадания бедствующему офицерскому корпусу. На армию валят все вины — и за исполнение распоряжений безответственных политиков, и за воровскую «рационализацию» изобретателей от оборонной промышленности. Страстями-мордастями о казарменном хулиганстве восстанавливают против армии тех, кто всегда молил за нее господа Бога, — солдатских матерей…

Торопливо разоружающуюся армию ражие журналисты и парламентарии поторапливают еще и с реформой. Что за реформация, как ее проводить — предложений тысячи, ни одно не опробовано, а все равно — даешь военную реформу! Общество еще никак не выказало своих способностей хотя бы в формировании профессиональных полицейских сил, а уже замахивается на создание профессиональных, в смысле наемных, контингентов солдат и сержантов. Общество не способно обеспечить каждую офицерскую семью (семью профессионала!) мало-мальски современным жильем, а — собирается платить 200 — или 300? — рублей в месяц рядовому автоматчику… Да и другой вопрос: годятся ли наемники для защиты страны, которая испокон веку заслонялась от врага народной армией и почти всегда вела народную войну?

И все-таки самая главная забота при нынешнем разгуле пацифизма воинский дух Вооруженных Сил. Лишенное его войско уж не способно сохранить под губительным огнем свой привычный порядок, оно не только не отстаивает каждую пядь поля сражения, но поддается панике даже перед воображаемой опасностью. И наоборот, как говорил еще Карл Клаузевиц, «армия, гордая сознанием одержанных побед, которая и на краю гибели, после поражения, сохраняет силу послушания и не утрачивает уважения и доверия к своим начальникам, армия, физические силы которой закалились среди лишений и трудов, как мускулы атлета, и которая смотрит на эти напряжения как на средство, ведущее к победе, а не как на проклятие, тяготеющее на ее знаменах, армия, которой о всех этих обязанностях и добродетелях напоминает короткий катехизис, состоящий всего из одного лозунга — лозунга о чести ее оружия, — такая армия действительно проникнута воинским духом». Так не на его ли разрушение направлены сегодня осадные орудия средств массовой информации обывательского общества?

Это — вопрос, проходящий через всю предлагаемую читателю книгу. Во взглядах ее авторов — философов, писателей, служивых людей, пришедших на страницы сборника из разных лет И из разных жизненных опытов, — есть то, что можно отвергнуть, с чем — поспорить, с чем — сразу согласиться. Есть даже военная, если так можно выразиться, необученность. Мы брали уже опубликованное таким, каким оно известно довольно широкому кругу читателей. Однако в материалах книги нет лишь равнодушия и лицемерия. Потому и жива надежда, что наша книга подвигнет читателя к честным и мужественным раздумьям о судьбах Отечества и его армии. О том, что может случиться, если ее предадут.

Владимир Соловьев

Из разговоров о войне

В саду одной из тех вилл, что, теснясь у подножия Альп, глядятся в лазурную глубину Средиземного моря, случайно сошлись этою весною[1] пятеро русских: старый боевой генерал; «муж совета», отдыхающий от теоретических и практических занятий государственными делами, — я буду называть его политиком; молодой князь, моралист и народник, издающий разные более или менее хорошие брошюры по нравственным и общественным вопросам; дама средних лет, любопытная ко всему человеческому, и еще один господин неопределенного возраста и общественного положения — назовем его г[-н] Z. Я безмолвно присутствовал при их беседах; некоторые показались мне занимательными, и я тогда же по свежей памяти записал их. Первый разговор начался в мое отсутствие по поводу какой-то газетной статьи или брошюры насчет того литературного похода против войны и военной службы, что по следам гр. Толстого ведется ныне баронессою Зуттнер и м-ром Стэдом. «Политик» на вопрос дамы, что он думает об этом движении, назвал его благонамеренным и полезным; генерал вдруг на это рассердился и стал злобно глумиться над теми тремя писателями, называя их истинными столпами государственной премудрости, путеводным созвездием на политическом небосклоне и даже тремя китами русской земли, на что политик заметил: ну и другие рыбы найдутся. Это привело почему-то в восхищение r[-нa]Z, который заставил, по его словам, обоих противников единомысленно исповедать, что они действительно считают кита за рыбу, и даже будто бы дать сообща определение тому, что такое рыба, а именно: животное, принадлежащее частью к морскому ведомству, частью же к департаменту водяных сообщений. Думаю, впрочем, что это выдумал сам г[-н] Z. Как бы то ни было, мне не удалось восстановить как следует начало разговора. Сочинять из своей головы по образцу Платона и его подражателей я не решился и начал свою запись с тех слов генерала, которые я услышал, подходя к беседующим.

Генерал (взволнованный, говорит, вставая и снова садясь и с быстрыми жестами). Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство? Да или нет?

Политик (растянувшись на шезлонге, говорит тоном, напоминающим нечто среднее между беззаботными богами Эпикура, прусским полковником и Вольтером). Существует ли русская армия? Очевидно, существует. Разве вы слышали, что она упразднена?

Генерал. Ну, не притворяйтесь же! Вы отлично понимаете, что я не про это говорю. Я спрашиваю, имею ли я теперь право по-прежнему почитать существующую армию за достославное христолюбивое воинство, или это название уже более не годится и должно быть заменено другим?

Политик. Э… так вот вы о чем беспокоитесь! Ну, с этим вопросом вы не туда адресовались: обратитесь лучше в департамент герольдии — там ведь разными титулами заведуют.

Г [-н] Z (говорит как будто с затаенной мыслью). А департамент герольдии на такой запрос генерала ответит, вероятно, что употребление прежних титулов законом не возбраняется. Разве последний принц Лузиньян не назывался беспрепятственно королем Кипрским, хотя он не то что Кипром управлять, а и вина-то кипрского пить не мог по своему телесному и имущественному состоянию? Так почему же и современной армии не титуловаться христолюбивым воинством?

Генерал. Титуловаться! Так белое и черное — титул? Сладкое и горькое — титул? Герой и подлец — титул?

Г [-н] Z. Да ведь я это не от себя, а от лица мужей, блюдущих законы.

Дама (к политику). Зачем вы останавливаетесь на выражениях? Наверное, генерал хотел что-нибудь сказать своим «христолюбивым воинством».

Генерал. Благодарю вас. Я хотел и хочу сказать вот что. Спокон веков и до вчерашнего дня всякий военный человек — солдат или фельдмаршал, все равно — знал и чувствовал, что он служит делу важному и хорошему не полезному только или нужному, как полезна, например, ассенизация или стирка белья, а в высоком смысле хорошему, благородному, почетному делу, которому всегда служили самые лучшие, первейшие люди, вожди народов, герои. Это наше дело всегда освящалось н возвеличивалось в церквах, прославлялось всеобщею молвою. И вот в одно прекрасное утро мы вдруг узнаем, что все это нам нужно забыть и что мы должны понимать себя и свое место на свете Божием в обратном смысле. Дело, которому мы служили и гордились, что служим, объявлено делом дурным и пагубным, оно противно, оказывается, Божьим заповедям и человеческим чувствам, оно есть ужаснейшее зло и бедствие, все народы должны против него соединиться, и его окончательное уничтожение есть только вопрос времени.

Князь. Неужели вы, однако, раньше не слыхали никаких голосов, осуждающих войну и военную службу как остаток древнего людоедства?

Генерал. Ну как не слыхать? И слыхал, и читал па разных языках! Но ведь все эти ваши голоса были для нашего брата — извините за откровенность — не из тучи гром: услышал и забыл. Ну а теперь дело совсем другого рода: мимо не пройдешь. Так вот я и спрашиваю, как нам теперь быть? Чем я, т[о] е[сть] всякий военный, должен себя почитать и как на самого себя смотреть: как на настоящего человека или как на изверга естества? Должен ли я себя уважать за свою посильную службу доброму и важному делу или ужасаться этого своего дела, каяться в нем и смиренно умолять всякого штатского простить мне мое профессиональное окаянство?