Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис Страница 3

Несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа водочного разгула. Это отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве, — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещении Москвы в 1676 году, — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве».

Где курица и где яйцо? Нашел ли народ свой напиток или напиток обрел свой народ? В любом случае, магический кристалл безобразия — это честь и достоинство русского человека, его основной секрет. Безобразие — организатор беспредела, преодоление отчаяния. Русское «я» очищается от всякого формализма: днем я в погонах, но в пьяном угаре, падающий со стула, я — чист. Я — всё и ничто. Образ обманчив — безобразие онтологично. Более того, сам образ как образ превращается в образ врага, чреват для русской сути угрозой. Россия соскочила с оси нормального существования. «Пьющие люди» — синоним святости. Гордые и убогие, судящие и судимые, умницы и придурки — в своей полярности они необъятны, безразмерны, непостижимы. Судный день алкоголика мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере брежневской поры, книге Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (1969), водочном вызове властям, откровенной апологии пьяной метафизики:

«Все ценные люди России, все нужные ей люди, — утверждается в книге, — все пили, как свиньи».

Водка не терпит одиночества. Водка всегда найдет русского человека. Их сретенье неизбежно и удивительно. Из письма Чехова, написанного на Байкале, по дороге на Сахалин:

«Нет ни мяса, ни рыбы: молока нам не дали… Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек — большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях в количестве, каком угодно».

Известен анекдот, когда Джон Стейнбек, будучи в Москве, не сразу сообразил, что значат три пальца, которые показывали ему двое добродушных мужчин. В конце концов, он пил с ними «на троих» в подъезде и, говорят, об этом не жалел. «На троих» — национальный вариант Троицы. Водка — исповедальный напиток. Смысл водочного ритуала выходит не только за рамки этикета, но и вообще за границы человеческого общения, предлагает странное для чужеземного взгляда обнажение души, доходящее как до высот самопознания, так и до порнографии, ее проверку «на вшивость», призыв к преображению. Водка ставит под сомнение человеческие условности, позитивные ценности, апеллирует к полной свободе от истории, личной ответственности, здоровья и, наконец, самой жизни. Это состояние свободного полета, моральной невесомости и метафизической бестелесности представляет собой как философский взрыв, направленный против «разумного» Запада, ценностей мещанства, «среднего класса», «жидовства», так и горделивую, самобытную суть русской истины.

Горбачев считает, что «водка принесла русскому народу больше вреда, чем пользы». Однако выходец из сильно пьющей Сибири, сам не чуждый водке, писатель Евгений Попов придерживается противоположного взгляда. Мы сидели в баре ЦДЛ, и Попов сказал, что водка помогает народу снять стресс, полученный от жизни в дурном государстве. Водка — бегство в закрытую от государства частную жизнь, где можно расслабиться, забыть о неприятностях, заняться сексом. Нигде культура и выпивка не находились в таких интенсивных отношениях, как в России. Малиновый нос Мусоргского — наш знак. Революционер Николай Некрасов, эмигранты разных волн, Александр Куприн и Сергей Довлатов, главный сталинский писатель Александр Фадеев, главный редактор «Нового мира» Твардовский, нобелевский лауреат Михаил Шолохов и, пожалуй, лучший русский писатель XX века Андрей Платонов — у каждого из них свой роман с водкой. Как заметил Попов, «под воздействием водки хорошо придумываются литературные сюжеты».

Философия водки имеет темный угол насилия. Хозяин насильно поит своего гостя для уменьшения социальной дистанции, унижения, насмешки или корысти («Скверный анекдот» Достоевского). Деспоты с садистской складкой, Петр Первый или Сталин, заставляют гостей пить через силу, получая от этого удовольствие. Водка порождает не только кураж, но и мучительное чувство раскаяния, самоуничижения, что тоже вписывается в полярный образ русского характера. Отсюда главный вопрос, который задает отечественный алкоголик своему собутыльнику: «Ты меня уважаешь?» В русском пьющем человеке есть непредсказуемый дуализм трезвых и пьяных порывов. Управлять таким народом трудно.

А где же у нас трудящиеся? Есть впечатление, что они рассосались, что нейтронная бомба накрыла трудящихся вместе с фальшивым пафосным словом, которое их когда-то обозначало, что заводы работают сами по себе и в полях тоже сам по себе собирается урожай. Это можно назвать наказанием за дурно понятый марксизм, за совокупность национальных грехов, но люди все-таки остались, вымирают, правда, потихоньку, но еще кое-кто есть, где-то ползают, безъязыкие, обмякшие: их никто никуда не взял и не возьмет: ни в НАТО, ни в ЕС, ни в будущее. Шестидесятники любили не только пить водку, но и писать письма в будущее и из будущего. Мне эта социальная патетика странна, я вообще не любитель писать письма, но мне иногда незнакомые люди, из тех самых трудящихся, пишут, делятся заунывными вестями. Главная тема писем — нищета и отчаяние. Вышел я вечером из московского ресторана, сел в машину, смотрю: непрочитанное письмо лежит на сиденьи, начал читать — отвлекся: позвонили на мобильный. Думаю: не буду читать. Письмо толстое, написанное на бумаге в клеточку для арифметики с красной линейкой. В Москве есть теперь философия — не надо никакого негатива, чернухе смерть. Я уже успел побывать в «лишних людях» и никто не помешает мне побывать в них снова, но еще брать на себя обязанность быть кающимся барином, ходить в народ — с какой стати? Приехал на дачу — все-таки прочитал.

Не из сибирской деревни, а из рукой подать городка соседней губернии, с расстояния не больше двухсот километров от моего дома, пишет рабочий человек, видимо, молодой, явно грамотный. Пишет — значит еще живой, силы еще есть писать письма, а, может, в последний раз написал. Ничего нового, нет описания ни каких-либо оригинальных народных зверств, ни суицидных извращений. Все о том же: непробудном пьянстве. Как сообщает рабочий завода, «в России текут не водочные, а самогонные реки». Ну да. Но вот его рассказ:

«На заводе, где я работаю, условия труда не простые. Работаем с одним выходным днем, наша зарплата похожа на пособие, работа физически тяжела и т. д.»

Что делают на заводе — из письма непонятно. Но впечатление: делают что-то доисторическое, домарксистское, неконкурентоспособное, никому не нужное.

«И чтобы как-то снять усталость, „пехота“ (рабочие) пьет, понятно, а если не пить, то „крыша поедет“ точно. Иногда даже кажется, что если рабочие пить не будут (на работе в том числе), то завод встанет, остановится».

Нравы:

«При встрече, обычно, у нас говорят сначала „Ну, чё, наливай!“, а уже потом только „Привет“ или „Здравствуй“».

Что пьют?

«Почти за год на этом предприятии я ни разу не видел, чтобы мои „однополчане“ пили водку… Пьют самогон или медицинский спирт разводят или, когда нет денег даже на самогон, то покупают в аптеке, например, „Трояр“ — ароматизированное средство для очистки ванн (легендарное средство, в большой моде сейчас) или с похожим названием „Троя“ — это уже лосьон для ухода за проблемной кожей».

Передовой класс, превратившись в «пехоту», разводит эти жидкости водой, но его лучшие представители, судя по письму, не жалеют денег на минералку. Дальше — обычные жалобы на местную милицию, которая не борется с самогонщиками. А еще дальше — все смешалось — наезд на Горбачева.

«Пехота» все проспала, все пропила. Не заметила, что меняются не только средства для очистки ванн, но и политические вехи. В Кремле уже несколько лет думают о том, чтобы страна не была «беспризорной». Но что делать, если в стране такие трудящиеся, которые, сдав кровь на анализ (письмо заканчивается старым анекдотом), получают медицинское заключение: «В вашем самогоне крови нет»? Как что? Завтра снова — в ресторан.

«Кристалл». Попасть туда сложнее, чем встретиться с Горбачевым. Завод — неприступная крепость, и только при поддержке государственного ТВ я оказался в его цехах. Мрачно-кирпичное здание на Яузе построено в период виттовской монополизации водки в 1901 году. Во время Второй мировой войны его прицельно бомбила немецкая авиация: там производили «коктейль Молотова». Завод пострадал, но выжил и поставлял на фронт как «коктейль», так и водку. Сейчас «Кристалл» изготовляет до пяти миллионов бутылок в месяц, и, глядя, как водка льется в бутылки, я представил себе тысячи русских глоток с ходящими кадыками, потребляющими их за день. Внутри завода — церковная атмосфера благолепия. «Кристалл» стерилен. Почти не пахнет спиртом. Все в белых халатах. Водка производится на итало-немецком конвейере, где автоматически смешивается спирт с водой из московского водопровода, хотя и специально очищенной. Затем водка разливается в бутылки, закупоривается, расфасовывается в ящики. Конвейер, в основном, обслуживают женщины, потому что, сказала моя провожатая, женщины более приспособлены к монотонной работе. Сама провожатая, помощница директора, с немыслимо длинными ногами, в немыслимо короткой юбке и с немыслимо багровыми губами, закатанная в узкий белый халат, произвела на меня, скорее, впечатление водочной галлюцинации, чем реального человека. Ее босс, меланхоличный Александр Тимофеев (ныне уволенный) говорил со мной крайне учтиво и обтекаемо. Единственно, чего я добился, так это признания, что сам он не пьет и в водке мало что смыслит. Он поспешил отделаться от меня фирменным подарком, который, по моим понятиям, оказался очень хорошей водкой.