О женщинах - Сьюзен Зонтаг Страница 3

женщиной, что есть красиво, а что — нет. Напротив, она видела ценность в вопиющей дезорганизации гендера и сексуальности, в праве индивидуума на множественные формы бытия, в ее собственном праве иметь несколько разрозненных аспектов личности. Она мечтала об эстетической и политической интеграции мужчин и женщин, которая в конечном счете привела бы к упразднению обеих категорий самоидентификации. Женщинам тогда бы не пришлось создавать свою личную культуру, не пришлось бы искать себе отдельные комнаты. «Вот от чего им нужно стремиться отказаться», — заключает она.

Именно интервью, эти тайные сокровища, меня особенно завораживают в сборнике О женщинах и в целом в наследии Сонтаг, поскольку в интервью появляется пространство для плюральности стилей и идей, отражающей ее убеждение в плюральности человеческой личности. «Быть интеллектуалом — значит признавать присущую плюральности ценность и право на пространство критики (пространство для критической оппозиции внутри общества)», — писала она в своем дневнике. Голос в ее интервью всё еще строг, но более смел, раскован и более воинственен в высказываниях. Мы вновь слышим тот пыл борьбы, который был свойственен ее ранним эссе. А еще мы слышим ее готовность отвечать, бросать вызов, проявлять компетенцию, размышлять; ее неприятие простых ответов и уязвленных сентенций. Мы чувствуем тот голод, который побуждал ее продолжать думать. И мы чувствуем, сквозь большую и растущую дистанцию времени, силу ее призыва думать вместе с ней.

Сьюзен Сонтаг. Двойной стандарт старения

(1972)

«Сколько вам лет?» Вопрос задает кто угодно. Задает он его женщине, женщине «определенного возраста», как тактично говорят французы. Возраст этот может быть от двадцати с небольшим до почти шестидесяти. Если вопрос не носит личного характера, — когда его рутинно задают при оформлении водительских прав, кредитной карты, паспорта, — она, чаще всего, заставит себя сказать правду. Заполняя заявление на выдачу свидетельства о браке, если ее будущий муж хоть немного ее младше, она может вычесть несколько лет; но, скорее, всё же не станет. Пытаясь устроиться на работу, если «правильный» возраст сколько-то увеличит ее шансы на успех, а она «неправильного» возраста, при возможности она соврет. На первом приеме у нового врача, будучи в особенно уязвимом состоянии, в ответ на этот вопрос, она, вероятно, поспешно назовет настоящее число. Но если же этот вопрос — как выражаются люди, личный — задает новый друг, случайный знакомый, соседский ребенок, коллега по конторе, магазину, цеху, то ее ответ сложнее предугадать. Она может отшутиться или уклониться от него с игривым возмущением. «Кто же спрашивает у женщины, сколько ей лет!» Или, замявшись на мгновение, она засмущается, но с вызовом скажет правду. Или солжет. Но ни правда, ни уход от ответа, ни ложь не делают этот вопрос менее неприятным. Для женщины назвать свой возраст, когда она уже «определенного возраста», — всегда маленькая пытка.

Когда вопрос исходит от женщины, он ощущается не таким опасным, чем когда его задает мужчина. Другие женщины, в конце концов, понимают, как унизительно отвечать на него. Отвечая, она будет меньше юлить, меньше жеманничать. Однако ей всё равно не нравится это делать, и она необязательно будет искренней. За пределами формальностей бюрократии любой, кто задает этот вопрос женщине «определенного возраста», игнорирует табу и, возможно, проявляет нескромность, а то и откровенную враждебность. Почти все понимают, что по достижении определенного возраста, при этом весьма юного, точное количество лет за плечами у женщины перестает быть допустимым предметом праздного любопытства. После окончания детства год рождения становится частной собственностью женщины, ее секретом. И секретом довольно грязным. Отвечать на вопрос правдой для нее теперь нескромно.

Дискомфорт, возникающий у женщины при необходимости отвечать на вопрос о своем возрасте, мало связан с тревожностью от осознания собственной смертности, которой периодически подвержен каждый. Совершенно нормально, что никому — ни женщинам, ни мужчинам — не нравится стареть. После тридцати пяти любое затрагивание темы возраста служит напоминанием, что жизнь человека с большой вероятностью уже ближе к концу, чем к началу. В этой тревоге нет ничего неестественного. Как и не удивительны тоска и злость действительно старых людей, которым за семьдесят или за восемьдесят, чувствующих неумолимое угасание их физических и умственных способностей. Преклонный возраст — несомненно, тяжелое испытание даже для самых стойких. Это крушение корабля, как бы мужественно они ни хватались за весла. Но объективный, сакральный страх старости — страх иного порядка, нежели субъективная, пошлая боль от старения. Старость — это настоящее испытание, от которого женщины и мужчины страдают одинаково. Старение же, чаще всего, — это испытание воображаемое, это нравственная болезнь, социальная патология, которая поражает женщин куда в большей степени, чем мужчин. Именно женщины испытывают по поводу старения (всего того, что предшествует непосредственно старости) острую досаду и даже стыд.

Из-за эмоциональных привилегий, которыми наше общество наделяет молодых, тревогу от старения в той или иной степени чувствует каждый. Во всех современных урбанизированных сообществах — в отличие от племенных, сельских сообществ — снисходительно относятся к ценностям зрелого возраста и превозносят юношеские удовольствия. Эта переоценка жизненного цикла в пользу молодости идеально играет на руку светскому обществу с его поклонением вечному росту промышленной производительности и неограниченной каннибализации природы. Такому обществу необходимо задать жизни новый ритм, чтобы побуждать людей больше покупать, больше потреблять и быстрее выбрасывать. Люди перестают осознавать свои реальные нужды, то, что приносит им истинную радость, — их замещают коммерциализированные образы счастья и личного благополучия; и в этой системе образов, призванной стимулировать всё больше и больше потребления, самой популярной метафорой для счастья становится «молодость». (Я настаиваю, что именно метафорой, а не буквальным определением. Молодость — это метафора энергии, неугомонной подвижности, аппетита: то есть состояния «хотения».) Приравнивание благополучия к молодости вынуждает людей постоянно и мучительно держать в голове свой точный возраст и возраст других людей. В примитивных и досовременных обществах годам придают гораздо меньше значения. Когда жизни делятся на долгие периоды с устойчивыми обязательствами и устойчивыми идеалами (в том числе ханжескими), точное число лет за плечами у человека становится малоинтересным фактом; едва ли есть вообще причина упоминать или даже знать, в каком году кто родился. Большинство людей в непромышленных обществах имеют смутное представление о собственном возрасте. Человеку в промышленном обществе не дают покоя цифры. Он чуть ли не одержим учетом лет и убежден, что любое превышение минимального значения — это повод для расстройства. В эпоху, когда человеческая жизнь становится всё длиннее и длиннее, последние две трети этой жизни омрачены щемящим, непреходящим чувством утраты.

Престиж молодости в какой-то степени влияет