Александр Крон - Дом и корабль Страница 31

Тамара поняла и не обиделась.

- В начале войны он пришел к Николаю за какой-то экспертизой.

Митя чуть было не спросил, кто такой Николай, но вовремя спохватился.

- Интересно, что этот тип думает о нас с тобой? - сказал он, криво усмехаясь.

Тамара резко повернулась:

- Думает то, что есть на самом деле. Тебя это очень беспокоит?

- Он тебе нравится?

- Не знаю. Он вряд ли хороший человек, но не скучный. К чему весь этот разговор? Тебе этот человек неприятен? Ты его не хочешь? Когда он явится, я ему так и скажу. И он больше не придет.

- Ну, это уже глупо.

- А если глупо, то перестань хмуриться и ворчать. Тем более что ты мне не муж.

- А кто я тебе?

Тамара передернула плечами:

- Откуда же мне знать? На этот счет у меня нет никакого опыта.

Час спустя Дмитрий Туровцев вышел из-под арки на Набережную, над которой крутились первые жесткие снежинки, испытывая острый разлад между своими чувствами и принятыми ранее решениями.

«Ничего не понимаю, - думал Митя, поеживаясь. - Если допустить хотя бы на минуту, что немецкие шпионки умеют быть такими самозабвенно-пылкими и трогательно-нежными потому, что проходят специальный инструктаж, если все ласковые слова, что шептала мне на ухо Тамара, если неожиданно наворачивающиеся и сразу высыхающие слезы, прелестное озорство, чудесная способность мгновенного понимания и та душевная близость, которая исключает скуку и отчужденность, наступающие у многих вслед за физическим обладанием, - если все это, повторяю, входит в обычный шпионский ассортимент, то тогда надо сделать вывод, что силы зла неодолимы, а мир непознаваем».

Так или иначе, выполнить завет Горбунова он был не в состоянии. Решение проблемы откладывалось на неопределенное время.

Поднимаясь по трапу на плавбазу, Митя нервничал. Он был в отлучке два часа - срок немалый. Из кают-компании доносилось мирное звяканье чайной посуды и жесткое, как стук дизельных клапанов, цоканье косточек домино. Ключ от каюты торчал в скважине. Митя вошел в темную каюту, протянул руку к выключателю и был схвачен. Он отчаянно рванулся, но его держали по меньшей мере трое, податься было некуда, он был в тисках. В первую секунду Митя изрядно струхнул, но решил не кричать, со свойственной ему быстротой соображения он рассудил: если это шутка - глупо устраивать шум и привлекать внимание соседей, если же, паче чаяния, я все-таки угодил в засаду - сопротивление бесполезно. Поэтому он расслабил мышцы и постарался прочистить горло на случай, если придется говорить.

Убедившись, что Туровцев прекратил сопротивление, невидимки усадили его на кресло и для чего-то завязали глаза. При этом его только слегка придерживали за плечи, но Митя понимал, что при первом резком движении его снова скрутят. Он слышал учащенное дыхание, все немножко сопели. Угадать что-нибудь по запаху было невозможно - злодеи пахли так же, как сам Митя: табаком, одеколоном и сапожным кремом.

- Я вождь племени гуронов, - произнес наконец сильно измененный голос. Индейский акцент вождя почему-то напоминал латышский. - Гуроны стали на тропу войны. Хочешь ли ты, чужеземец, породниться с племенем и разделить с нами наши тяготы и нашу славу?

Митя ответил не сразу. Он был зол и польщен. Несколько секунд он обдумывал, как бы ответить - позамысловатее и с достоинством, но ничего не придумал и сказал:

- Хочу.

- Готов ли ты подчиниться обычаям племени и почитать его тотем?

- Готов, - сказал Митя не очень уверенно. Он не помнил, что такое тотем.

- Знаком ли тебе язык гуронов?

- Незнаком.

- Язык гуронов немногословен. Ястребиный Коготь, скажи пришельцу первое слово.

- Первое слово, - сказал другой голос, тоже сильно измененный, - значит «еда» и произносится так: «эссентен».

- Повтори, - каркнул вождь.

- Эссентен, - покорно повторил Митя и почувствовал, что ему суют нечто в рот. Он было воспротивился, но быстро сдался, почуяв запах копченой колбасы.

- Гремучая Змея, скажи ему второе слово.

- Второе слово, - сказал Гремучая Змея, - означает табак и говорится «тайя».

Митя чуть не расхохотался: Гремучая Змея гакал, как на Полтавщине.

- Повтори, - сказал вождь.

Митя повторил и с удовольствием затянулся из поднесенной к его губам трубки.

- Сын Лосося, скажи ему третье слово.

- Третье слово, - сказал Сын Лосося глухим голосом, и Митя поразился, узнав механика, - означает волочиться за женщинами и произносится…

- «Тровандер», - быстро сказал Митя, вспомнив свой визит к Кондратьеву. На этот раз фыркнули невозмутимые гуроны.

- Забудь это слово, - сказал вождь. - Пока идет война, оно - табу. Теперь скала! - как будет по-гуронски «предательство».

- Не знаю.

- Так знай - на языке гуронов его не существует. Братья, согласны ли вы принять в наш союз пришельца, называвшегося доныне Спящая Красавица?

«Пронюхали, подлецы», - подумал Митя.

- Согласны ли вы возложить на него боевой убор племени и наречь его новым именем - Соколиный Глаз? Оу?

- Охе! - вполголоса прошипели гуроны, и Митя почувствовал, как ему нахлобучили что-то на голову.

- Да будут глаза твои зорки, а уста молчаливы, - сказал вождь. - Обдумай услышанное и не снимай повязки, пока снег не скроет следы наших мокасин.

Митя добросовестно ждал, пока не затихли торопливые шаги в коридоре, затем сдернул повязку. Лампочка над умывальником была включена, Митя бросился к зеркалу и не сразу узнал себя: на голове у него была новенькая черная пилотка, такие пилотки носили подводники в походе. Не будь этого вещественного доказательства, он готов был усомниться, что посвящение в гуроны происходило наяву. При всей дурашливости церемонии, он был взволнован и даже не сразу заметил Каюрова. Минер лежал на своем обычном месте, укрытый с головой одеялом, лицом к переборке. Митя почему-то не решился его окликнуть. Вместо этого он потушил лампочку у зеркала, включил настольную лампу и, загородив ее таким образом, чтоб свет не падал на спящего, честно трудился до полуночи. В двенадцать часов Каюров перевернулся на другой бок, выпростал голову и уставился на Митю шальными спросонья глазами.

- Оу? - сказал Митя и засмеялся.

- Oxe! - ответил Каюров, зевая. Он хотел подмигнуть, но у него не получилось. - Какого черта… Ложись, а то опять проспишь, и командир спустит с тебя шкуру…

На умывание и чистку зубов уже не было сил. Но усталость была блаженная.

Глава восьмая

И по характеру и по воспитанию Туровцев был чужд всяческой мистике. Даже классические флотские суеверия не имели над ним власти, он не задумываясь прикуривал третьим и не верил, что женщина на борту корабля приносит несчастье.

Не веря в предопределение, он был не прочь умаслить судьбу. Свои приметы он ни у кого не заимствовал, а изобрел сам, - тем убедительнее они ему казались. Иногда в затруднительных случаях он давал маленькие обеты и не простил бы себе нарушения именно потому, что давались они добровольно и без свидетелей. Семи лет от роду Митя зашиб камнем соседскую кошку и дал обет - если кошка не сдохнет, проскакать на одной ножке по главной улице села от ворот дома до моста через Яузу. Кошка не сдохла, и Митя поскакал. Скакать не хотелось, жгло солнце, улюлюкали мальчишки, в сандалии насыпались мелкие камешки. Но Митя доскакал до конца. И не потому, что страшился возмездия потусторонних сил. Исполнение обета было прежде всего делом чести, слукавить - значило потерять веру в себя.

Отлучка как будто прошла незамеченной, и, хотя на этот раз Митя не давал никаких обетов, он заснул с чувством благодарности судьбе. Судьба была к нему благосклонна, а Митя не любил оставаться в долгу. На следующее утро он проснулся до сигнала, полный энергии. В висевших над изголовьем наушниках под приторный аккомпанемент рояля женский голос властно отсчитывал: «И - раз, и - два…» Каюров был уже на ногах и, кряхтя от напряжения, растягивал за спиной пружинный снаряд. Снаряд назывался эспандер, почти «тровандер». Митя вспомнил вчерашнюю церемонию, засмеялся и спрыгнул с койки. Каюров скорчил приветственную гримасу и сунул ему в руки эспандер:

- Действуй. А я буду бриться.

Чай пили на лодке. На «двести второй» была настоящая корабельная кают-компания, не чета «Онеге». На плавбазе хлеб и масло выдавались порциями, сахарный песок - в бумажных фунтиках. Здесь хлеб, нарезанный и слегка подогретый, лежал в общей корзинке, масло - в масленке, сахар - в сахарнице. Выходило то же на то же - по кусочку масла величиною с ноготь и по три тоненьких ломтика хлеба, но Митя понимал, что никто не возьмет четыре. Горбунов был молчалив и хмурился. Вид у него был нездоровый.

- Да, чтоб не забыть, - сказал он отрывисто. - Слово имеет доктор. Прошу товарищей офицеров выслушать его со всем возможным вниманием.

Митю так поразило слово «офицеры», что он не заметил появления Границы с подносом, на котором стояли пять чайных стаканов, налитых до половины зеленовато-коричневой жидкостью.