Сомерсет Моэм - Записные книжки Страница 31

Предводительница племени. Живет в трехэтажном каркасном доме примерно в двадцати километрах от Папеэте. Она вдова вождя, получившего орден Почетного легиона в те времена, когда протекторат Франции сменился оккупацией острова; на стенах гостиной, обставленной дешевой французской мебелью, висят документы той поры, фотографии разнообразных знаменитых политиков с их дарственными надписями и обычные групповые свадебные снимки темнокожей родни и гостей. В спальнях негде повернуться из-за огромных кроватей. Вдова вождя — большая тучная седовласая женщина; один глаз у нее закрыт, но нет-нет да откроется и тогда сверлит вас загадочным взглядом. Она носит очки, потертый черный капот и, удобно расположившись на полу, курит местные сигареты.

Вдова мне рассказала, что в доме неподалеку есть картины Гогена, и когда я выразил желание их посмотреть, кликнула мальчика, чтобы тот меня проводил. Проехав километра три по дороге, мы свернули на топкую, заросшую травой тропу и наконец добрались до очень убогого каркасного домишки, серого и ветхого. Никакой мебели, кроме нескольких циновок, в доме не было; на веранде копошилась орава чумазых ребятишек. Там же лежал молодой человек и курил сигареты, рядом праздно сидела молодая женщина. Вышел приветливо улыбающийся хозяин дома, смуглый туземец с приплюснутым носом, и заговорил с нами. Пригласил в дом, и мне сразу же бросилась в глаза расписанная Гогеном дверь. По словам хозяина, больной Гоген некоторое время пролежал в этом доме, и за ним ухаживали родители теперешнего владельца, которому тогда было десять лет. Художник был доволен уходом и, выздоровев, пожелал оставить по себе память. В одной из двух комнат домика имелось три двери, в каждой верхняя, разделенная надвое филенка была застеклена, и он на всех стеклах нарисовал картины. Две из них расцарапали дети; на одной краски почти не осталось, лишь в углу смутно угадывалась голова, на второй же виднелись очертания женского торса, с грацией и страстью откинувшегося назад. Третья сохранилась прилично, но было совершенно ясно, что через несколько лет она будет точно в таком же состоянии, что и две первые росписи. К картинам как таковым хозяин не испытывал ни малейшего интереса, они лишь напоминали о покойном госте, и когда я ему заметил, что две последние еще можно сохранить, он дал понять, что не прочь продать третью.

— Но тогда мне придется купить новую дверь, — сказал он.

— Сколько же она стоит? — спросил я.

— Сто франков,

— Ладно, — сказал я, — даю вам двести.

Лучше взять картину сразу, пока он не передумал, мелькнуло у меня в голове; мы принесли из нашей машины инструменты, отвинтили шурупы на петлях и унесли дверь. Вернувшись в дом предводительницы племени, отпилили нижнюю филенку, чтобы легче было везти картину на стекле, и так переправили ее в Папеэте.

На маленьком открытом суденышке, забитом туземцами и китайцами, я отправился на Муреа. Капитаном был светловолосый краснолицый туземец с голубыми глазами, высокий и плотный; он немного говорил по-английски, возможно, отцом его был английский моряк. Как только лодка вышла за рифовую гряду, стало ясно, что путешествие будет не из легких. Высокие волны хлестали через борт, вымочив нас насквозь. Лодку качало и швыряло с боку на бок. Внезапно налетали порывы шквалистого ветра, обрушивая на нас потоки ливня. Волны были, казалось, величиной с гору. Лодка то взлетала вверх, то проваливалась вниз, сердце возбужденно (а у меня и испуганно) трепетало. И все это время на палубе сидела старуха-туземка и безостановочно курила большие местные сигареты. Маленького китайчонка то и дело отчаянно рвало. С большим облегчением мы увидели приближающийся Муреа, скоро стали видны кокосовые пальмы на берегу, и мы наконец вошли в лагуну. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все промокли до нитки. Мы пересели в присланный за нами вельбот, а по мелководью пришлось идти вброд. Потом еще километров шесть мы брели по расквашенной дороге, через ручьи и речушки, а дождь лил не переставая, покуда мы не добрались до дома, где нас ждали и где нам предстояло остановиться. Сняв одежду, мы облачились в парео.

Это был маленький каркасный домик, веранда и две комнаты, в каждой стояла гигантская кровать. В задней части дома находилась кухня. Домик принадлежал выходцу из Новой Зеландии, который был тогда в отъезде; он жил в нем с туземкой. Перед домом был небольшой садик, там цвели гардении «Флориды», гибискус и олеандры. Сбоку дома бежал быстрый ручей, в его русле был вырыт маленький водоем, служивший ванной. Чистая вода сверкала на солнце.

Возле лесенки на веранду стояла большая жестяная банка с водой, а рядом тазик, чтобы ополаскивать ноги перед тем, как войти в дом.

Муреа. Жилища туземцев здесь продолговатые, небрежно крытые большими пальмовыми листьями, стены из плотно пригнанных друг к другу стволов бамбука, пропускающих свет и воздух. Окон нет, но обыкновенно две или три двери. Во многих хижинах стоит железная кровать и почти в каждой швейная машинка.

Молитвенный дом построен также, только он очень большой, и все садятся на пол. Ведомый слепою девочкой, я пришел на спевку хора, и они час за часом распевали длинные псалмы. Голоса у них были громкие и вблизи резкие, но когда они доносились издалека, в мягкой ночной тиши пение это звучало дивно и поражало красотою.

Ловля рыбы копьем. Некоторое время я шел по дороге, а потом, привлеченный голосами и смехом, свернул в болотистые камыши выше человеческого роста, брел, проваливаясь по пояс в грязную воду, и внезапно вышел на берег маленькой быстрой речки. Там стояло с десяток мужчин и женщин, одетых лишь в парео, с длинными копьями в руках, а на земле лежали груды больших серебристых рыб, залитых кровью от нанесенных копьем смертельных ран. Какое-то время я ждал, вдруг послышался предупреждающий клич, все напряглись с копьями наперевес; неожиданно целая стая рыб ринулась по течению к морю. Раздались возбужденные крики, стук копий, плеск воды, и добычу, дюжину крупных рыбин, вытащили на берег. Рыбы извивались, прыгали и били хвостами по земле.

На рифовой гряде. Вода здесь самых разных оттенков, от густо-синего до бледного изумрудно-зеленого. Гряда широкая, из кораллов всевозможной окраски. По рифам можно ходить; удивительно: совсем близко пенятся огромные буруны и волнуется открытое море, а за рифовой грядой расстилается безмятежная, как в пруду, гладь лагуны. Среди кораллов водятся разные причудливые создания: рыбы ярких расцветок, липа-рисы, трепанги, морские ежи и какие-то розоватые извивающиеся твари.

Сети. Когда забрасывают большой невод, на берег высыпает вся деревня; хозяева невода гребут на каноэ, а один-двое прыгают в воду; женщины, мальчики и мужчины, выстроившись цепью, с двух концов тянут за веревку. Остальные сидят на берегу и с большим интересом наблюдают. Постепенно сеть подтаскивают ближе, какой-нибудь мальчишка выхватывает серебристую рыбину, сует ее под свое парео, и невод вытаскивают на берег. В песке вырывают яму, туда ссыпают всю рыбу. Затем каждый из помогавших получает свою долю улова.

Христианство. На один из островов прибыл на флагманском судне французский адмирал, в его честь туземная королева устроила официальный обед. Она предложила посадить его по правую руку от себя, но жена миссионера настояла, чтобы он сел справа от нее. Как жена представителя Христа на земле она почиталась выше королевы. Миссионер поддержал жену. Когда туземцы запротестовали, супруги разъярились и стали грозить страшными карами, если миссии будет нанесено такое оскорбление, и перепуганные туземцы в конце концов уступили. Миссионеры умели добиваться своего.

Тетиароа. Мы отправились туда на маленьком катере с бензиновым двигателем. Отчалили в час ночи, с тем чтобы прибыть к месту назначения на рассвете, когда море обыкновенно спокойнее всего и пройти рифовую гряду легче, чем днем. Стояла дивная безмолвная ночь. Воздух был душист и сладок. В воде между рифами отражались звезды. Ни дуновения. Мы расстелили на палубе подстилку и удобно улеглись. За рифами, как всегда, тяжко вздымался Тихий океан. На рассвете мы все еще шли в открытом море и вдруг в нескольких милях от катера заметили остров — низенькую цепочку кокосовых пальм. Когда катер подошел к рифам, мы пересели в шлюпку. Владельца катера звали Леви. Он утверждал, что родился в Париже, но по-французски говорил с сильным акцентом, напомнившим мне выговор алжирских евреев. Катер стал на якорь возле гряды, а мы, сидевшие в шлюпке, пошли на веслах к проходу среди рифов. На самом деле это не проход, а всего лишь небольшая впадина в гряде, и когда накатывает волна, то на ее гребне, хоть и с трудом, едва не царапая днищем рифы, лодка может проскочить за барьер. Грести там невозможно из-за густо разросшихся кораллов, поэтому туземцы спускаются за борт и по пояс в воде ведут лодку по узкому извилистому проходу к берегу. Белый прибрежный песок усеян обломками кораллов и скорлупой бесчисленных ракообразных; дальше высятся кокосовые пальмы, а уж за ними виднеется, наконец, с полдюжины хижин, составляющих здешнее крошечное поселение. Одна из хижин принадлежит вождю; две отведены под копру, еще одна для рабочего люда; а две уютного вида плетенные из травы хижины предназначены для владельца острова — одна служит гостиной, а другая спальней. Хижины стоят в роще старых гигантских деревьев, дающих тень и прохладу. Выгрузив свои припасы и постельные принадлежности, мы взялись устраиваться на новом месте. Нас тут же окружили полчища москитов, такого количества я не видывал нигде; стоило присесть на минуту, как они роем на нас набрасывались. Мы затянули веранду хижины противомоскитной сеткой, под нею поставили стол и пару стульев. Но москиты исхитрялись пролезать под сетку, и только когда перехлопаешь штук двадцать, можно рассчитывать на относительный покой и отдых. Сбоку хижины был сделан небольшой навес, под ним располагалась кухня; там привезенный мною китаец из небольшой охапки хвороста развел огонь, на котором приготовил еду.