Сергей Кургинян - Суть времени. Цикл передач. № 31-41 Страница 31

Такую возможность совершенствования человеческого рода христианство никогда не обещало за две тысячи лет его господства, не обещали и предшествовавшие тысячелетия язычества.

(Здесь Крейн Бринтон обращает внимание на то, что как это было тогда ошеломляюще необычно. Никто никогда ничего такого не обещал. И вдруг пришли люди и сказали: «Мы вам говорим: „Вы это здесь получите на земле. Скоро. Вот она — наша новая весть.“ — С.К.)

Такую возможность совершенствования человеческого рода христианство никогда не обещало за две тысячи лет его господства, не обещали и предшествовавшие тысячелетия язычества. Если она могла быть высказана в восемнадцатом столетии, то должно было произойти нечто новое — некоторое изобретение или открытие. Это новое лучше всего резюмировано в трудах двух англичан конца семнадцатого века, Ньютона и Локка, сосредоточивших в себе всю подготовительную работу первых столетий Нового времени (или модерна, или модернити — С.К.) Труды Ньютона, в особенности его усовершенствование математического анализа, его великая математическая теория вращения планет и закон тяготения, как казалось современникам, могли объяснить все явления природы, или во всяком случае показать, как их можно объяснить — в том числе, человеческое поведение.

Отсюда тянется нитка от трудов Ньютона к социальной теории. Ньютон сказал, что всё можно объяснить определённым образом. Всё.

„Я объяснил нечто“ — сказал Ньютон, — пусть другие объясняют другое»

И Локк ответил Ньютону: «Да, ты объяснил это, а я объясню так же, как ты, социальную жизнь».

Итак, возникла связь между некой физической картиной мира и социальной теорией. Ньютон создал физическую картину мира. Локк протянул модель Ньютона в социальную теорию.

А дальше уже в основном французы: Вольтер, Дидро, д`Аламбер и другие, — пропагандировали то, что создали Ньютон и Локк. Они стали распространять эти идеи, придавать этим идеям ёмкие, жгущие сердца формы, насыщать этими идеями умы всей читающей публики — её было тогда не так много. И довольно быстро идеи эти охватили массу читающей публики — ту самую массу, которая осуществляла Великую французскую революцию, другие крупнейшие трансформации 19-го века. Речь шла о том, что эти идеи стали господствовать в умах. Они поселились там и стали там работать.

Но приводным механизмом ко всему этому стала теория Ньютона.

Если на самом деле мир настолько неумолим, если он в такой степени подчинён законам гравитации, законам механики; если всё можно вычислить; если вдруг оказывается, что всё то, что казалось таким хаотичным и разнородным, сводится к таким простейшим, кристаллическим формулам, то так же всё должно произойти и в обществе, так же всё должно произойти в психологии, так должно произойти везде. «Социальная физика», — говорили люди той эпохи, создавая общественную теорию.

В конце концов, дело дошло до того, что и в психологии есть тоже физика. Всё есть физика в некотором обобщённом смысле слова, ибо всё подчиняется примерно одинаковым в своей неумолимости, ёмкости, кристалличности законам. Всё может быть выведено из некоего общего принципа.

Итак, огромное значение имеет этот первовзрыв, осуществлённый Ньютоном. По отношению к этому первому первовзрыву всё остальное вторично: Локк, Вольтер, Дидро, д`Аламбер, Руссо, деление на одни школы и другие, — всё вторично. Сначала вот это всё вот так взорвалось, а потом всё стало принимать на себя энергию этого взрыва и порождать различные множественные теоретические миры. А потом эти, будучи однородными по той энергии, которая породила эти миры, по силе этого творческого первовзрыва, эти миры стали собираться в концепцию в умах, и породили некий мир, который назывался миром модерна.

Когда я говорю о тёмной материи и тёмной энергии, то я не утверждаю, что на сегодняшний день всё это оформилось в такую же кристаллическую, ёмкую, завершённую конструкцию, каковой для своего времени была ньютоновская конструкция. Я только утверждаю, что на горизонте замаячило нечто подобное. Я всё, что хочу этим сказать, только одно, — что я могу уловить, кто из людей сегодня понимает что-то в этих находящихся на горизонте великих, новых открытиях, которые способны изменить картину мира, а кто на эту тему болтает. И когда я с людьми, совершенно разными по своей идеологии или абсолютно чуждыми идеологии, разговариваю, и все они мне говорят: «Да-да, вот это всё не теория хаоса, не синергетика, не это всё, — это вот это, оно маячит на горизонте, оно создаст новую картину мира». И если один из этих людей, скажем так, тяготеет к либерализму, другой — к консервативным вещам, третий — просоветски настроен, а четвёртому всё это абсолютно безразлично, — если они все говорят одно и то же, то у меня возникает гипотеза, согласно которой именно эта новизна маячит на горизонте. Это не моя гипотеза, это гипотеза, которая для меня является результатом подробных разговоров и обсуждений с людьми, которым я верю, и которые к политике никакого отношения не имеют. Они физикой заняты, математикой, теорией систем и занимаются ею по 18 часов в день, ни на что другое не отвлекаясь.

Итак, я говорю: если это так, если они правы (а у меня есть интуиция этой правоты), и если опять-таки господин Бринтон прав, и первовзрыв, меняющий картину мира, исходит из естественных наук и потом распространяется по всем другим сферам: в сфере социальной теории, психологии и так далее, — то вполне может быть, что новый первовзрыв, создающий уже не картину модерна, а совсем другую картину мира, сейчас назревает в том, что касается тёмной энергии и тёмной материи.

Но он лишь назревает. Это всё ещё не взорвалось в полную мощь. Оно ещё лишь накапливает свою интеллектуальную, духовную энергию. Когда оно взорвётся всей серией новых открытий и всего остального, тогда, наверное, картина мира изменится в эту сторону.

Меня, не скрою, впечатляет то, что я стал писать это в книге «Исав и Иаков. Судьба развития в России и мире» до того, как эти все вещи стали уже стали обсуждаться, ну, скажем так, в узких, но компетентных научных кругах. Причём в таких кругах, которые не погрязли в формулах, а ещё и способны свои занятия формулами сочетать с какими-то размышлениями о мировоззренческой революции, «о новой парадигме», как сказали бы теоретики науки, способной изменить мир, мировые модели, мировой мировоззрение, — всё в мире перетряхнуть.

Ещё больше меня впечатляет то, что ещё нет никакой завершённой теории, лишь нечто маячит на горизонте, но уже очень большое внимание ко всему этому проявляют мировые средства массовой информации, создатели разного рода художественных произведений, создатели фильмов и так далее, и тому подобное. Это стало очень востребовано. Очень быстро стало очень востребовано. И это тоже не может быть случайно.

Вот какие-то аргументы, которые говорят о том, что мы не строим на песке и не якшаемся с манекенами, а мы пытаемся угадать будущее.

Почему ни Бору с Гейзенбергом, ни Эйнштейну и его последователям не удалось создать этого интеллектуального взрыва, такого интеллектуального взрыва, который Бринтон, ещё раз повторю, описывает в случае с Ньютоном? Потому что и картина Эйнштейна (уж на 100 %), и, в общем-то, картина Бора и Гейзенберга укладывались в ту же реальность, которая была описана Ньютоном. Они эту реальность существенно трансформировали. Но они не говорили о том, что реальность совсем-совсем другая.

Такое же устремление к единству принципа. Эйнштейн хотел всё вывести из принципа кривизны пространства и времени. В конечном итоге, проквантовать это пространство и время, создать, соединить общую теорию с теорией относительности или с геометродинамикой, как это называли последователи Эйнштейна — Уиллер и другие. Ну, можно же и так. И в этом нет ничего особенного. Это всё тот же универсум, это всё та же воля к единству принципа, из которого проистекает вся картина мира.

И такую же волю к единству принципа проявляли великие теоретики, которые переносили это единство принципа из физики в другие сферы: в социальную теорию (Маркс) и в психологию (Фрейд). И там, и там речь шла тоже о том, что можно вывести всё из некоего единого принципа. В философии это называется монизм. Я не буду подробно рассуждать на тему о том, насколько этот монизм был связан с монотеизмом в его еврейском проявлении, когда уже даже отошедшие о еврейской религиозности люди, великие теоретики, сохраняли эту тягу к соблюдению краеугольного монистического принципа. Я думаю, что в культурном смысле они были достаточно обусловлены чем-то подобным, хотя гении — всегда шире, чем те культурные принципы, на которых они базируются.

Но как бы то ни было, это было именно так — мир един, им управляет один принцип, и мы на основе этого принципа строим большую теорию.

Все три великих теоретика в конце жизни от этого отказывались. Дело не в том, что Эйнштейн не мог проквантовать пространство-время, и не мог вывести всё на свете из этих волн пространства-времени: длинных волн (гравитационных), средних волн (электромагнитных), коротких волн. Эйнштейн это всё бы мог сделать, а то, что не сделал он сам, сделали его последователи.