Лев Аннинский - Лесковское ожерелье Страница 32

Вы заметили это попятились? В самом движении пера, так повернувшего фразу, Достоевский улавливается еще вернее, чем в круге идей, совершенно для него органичных. И чуткость эстетическая безошибочна. И излюбленная Достоевским параллель русского и европейского духа: европейские поэты являют жизнь через интригу, через «взаимнодействие и комбинацию сил и личностей» (как сказано! — Л. А.); русские — беллетристическую интригу не выстраивают; прост Пушкин, прост Тургенев, прост Фет при всей его односторонности. А простота «Войны и мира»! (Заметьте: «Бесы» изъяты из ряда. — Л. А.) Однако вновь «Соборяне» поставлены в контекст и на уровень мировой классики. Какую силу независимости надо иметь, чтобы делать это с таким спокойствием, и с полным неинтересом к только что мелькавшим в печати буренинским насмешкам!

Что еще поразительно: рецензент прекрасно видит все «грехи и промахи» автора. Но он — не придает им значения. Он вскользь и между делом отмечает бескровность некоторых фигур, художественную невозможность и отвратительность «так называемых нигилистов», бледность «вторых лиц», которые «слишком марионетны» (марионетны вместо «марионеточны»! — через месяц в «Дневнике писателя» будет: вывескная вместо «вывесочная»… Вольность гения?).

Одно частное замечание, впрочем, есть смысл запомнить: «Неужели и вправду нельзя было обойтись, — пишет рецензент, — без такой длинной, скучной, вялой партии, как поимка черта дьяконом, и все это почти только для того, чтобы мотивировать смерть Ахиллы от простуды!» — Замечание несправедливое, но оно нам понадобится в связи с «Запечатленным ангелом». Впрочем, критик «Гражданина», как я уже сказал, не придает особого значения частностям — так, «серые пятна на превосходной картине». Игнорируя слабости романа, Достоевский с большой точностью очерчивает сильные стороны лесковского письма, — хотя в целом, кажется, не приемлет его. Но точность изумительная. Вчитайтесь: «Вообще г. Лесков как будто небрежен (выделено мной. — Л. А.); к сожалению, в технике и в этом смысле не мастер (в беллетристических мотивировках. — Л. А.); не мастер он подчас и в языке, но у него возможен (и это много значит!) свой язык, потому что при настоящей его невыделанности сухость его красок, в противоположность глубине поэтического замышления, производит какой-то особенный эффект (и это должно очень хорошо чувствоваться образованным читателем)…»

Месяц спустя в этом пункте Достоевский сорвется в раздражение и полемику, но сейчас внутренний закон лесковской прозы почувствован им великолепно. Хотя рецензент «Гражданина» и не углубляется в анализ. «Мы не высказали здесь и десятой доли тех соображений, которые неотвязно роятся у нас в голове ввиду такого замечательного созданья, как „Соборяне“, — пишет он в заключение, — но это дело подробной, обстоятельной критической статьи, — только не ругательной, заметим в скобках для иных критиков… Если наши беглые заметки попадутся уважаемому писателю, мы просим его принять наши упреки лишь как выражение нашего нелицемерного уважения к его несомненно крупному дарованию… Хронике его желаем как можно больше читателей».

На этом непосредственная, «газетная» критика «Соборян» заканчивается. Критика же фундаментальная… не начинается. Обстоятельных разборов, к которым призвал рецензент «Гражданина», нет. Толстые журналы молчат. Молчит респектабельный «Вестник Европы». Молчит радикальное «Дело». Молчит первенствующий орган тогдашней левой интеллигенции «Отечественные записки». Молчание этого журнала — если учесть историю отношений с ним Лескова — представляется особенно красноречивым.

Можно подумать, что «Отечественные записки» вообще перестали интересоваться Лесковым, но это не так. Он находится под пристальным наблюдением: двенадцать рецензий на Лескова за некрасовские и щедринские годы! Особенно щедринские: после перерыва, начиная с 1877 — чуть не каждая новая публикация Лескова ревниво рассматривается в «Отечественных записках», и есть даже сотрудник, делающий это регулярно, — философ Лесевич; двадцать лет спустя ему суждено войти в историю мировой философии с ленинским определением «первого и крупнейшего русского эмпириокритика»,[18] а в 70-е годы он рецензирует Лескова в «Отечественных записках», причем все больше вещи церковного содержания: «На краю света», «Владычный суд», «Некрещеный поп»… Он охотно ссылается на старые романы Стебницкого… Только не на «Соборян». О «Соборянах» — ни слова!

Может быть, не хотят задевать вещь, начатую в своем же журнале? Но «Обойденных» задевают, а они в тех же «Отечественных записках» опубликованы. Причина другая. Похоже, что к «Соборянам» подход не могут найти. Трепать их по антинигилистическому разряду — что-то останавливает. А что с ними делать, непонятно.

Молчание о Лескове длится в «Отечественных записках» несколько лет. С 1871 года (когда по поводу очерка об Артуре Бенни замечено, что Лесков ворошит трупы из-за нечистой совести) до 1877 года (когда «Великосветский раскол» отрецензирован вполне сочувственно). Так эти шесть лет полного молчания о Лескове — не совпадают ли с тем временем, когда русское интеллигентное общество привыкает к «Соборянам»?

В марте 1874 года А. В. Никитенко записывает в дневник: «…познакомили меня с Лесковым, автором известного и, как говорят, очень хорошего романа „Соборяне“…» (выделено мной. — Л. А.). Стало быть, сам не читал, и, значит, в записи — ни грана субъективности. Чистая фиксация общественного мнения. Из автора «Некуда» Лесков превращается в автора «Соборян».

Наконец, — точка зрения еще одного «критика», самого автора. Лесков полагает, что он написал свою лучшую книгу. «Это, может быть, единственная моя вещь, которая найдет себе место в истории нашей литературы». Он говорит о «нашей», но вскоре убеждается, что успех шире. В 1886 году «Соборян» переводят на немецкий язык — без всяких о том хлопот автора. Приходит запрос из Лондона. Именно эта книга выводит Лескова к зарубежному читателю (она и по сей день в чести у переводчиков: на четвертом месте идет по числу изданий, уступая только «Очарованному страннику», «Левше» и «Леди Макбет…»). «Почему „Соборяне“? — удивляется Лесков. — Разве немцы поймут эти типы? Или попы могут их заинтересовать?..» Он относит успех на счет экзотической фигуры дьякона: «Ахилла открывает мне двери в европейскую литературу…»[19]

По ходу дела читательский перевес дьякона над протопопом начинает Лескова беспокоить. Уже в 1878 году он пишет (художнице Е. Юнге): «Ахилла — жанр, и не более того, тогда как его товарищи — это олицетворение „благоволения в человецех“». Постепенно и «его товарищи» все менее кажутся Лескову безупречными; автор «Мелочей архиерейской жизни» относится к церковной реальности уже совсем не так, как относился автор «Соборян»; чем дальше, тем чаще Лесков повторяет, что теперь он написал бы уже не «Соборян», а «Расстриг». Наконец, Фаресов записывает за Лесковым фразу: «Появись ко мне Савелий Туберозов — я встретил бы его, как Тарас Бульба своих сыновей…»

Еще из фаресовских записей:

— Написаны «Соборяне» превосходно… Чистое искусство! Но разве можно развиваться на идеализированной Византии? Византинизм Туберозова — знамя, давно оставленное мною… (двадцать лет назад Юрьеву было писано: «я всегда тяготел к Вашему стягу»; об «истинно русских людях» было писано, и ни звука — о «византинизме». — Л. А.).

Наконец — о «Соборянах» — фраза, бьющая шоком:

— Через пятьдесят лет они не будут занимать собою читающую публику.

Заметим это мрачное пророчество…

Заметим и другое: до последнего вздоха этот роман все-таки занимает мысли Лескова. За две недели до смерти, в ответ на отказ Стасюлевича напечатать «Заячий ремиз», Лесков пишет ему: ничего, «Соборяне» тоже спали в столе три года, — забыв уже, что не три года, а пять, и не спали, а — скитались…

Ну вот, милый читатель. История появления «Соборян» заняла в этой книге несколько десятков страниц. Дальнейшая их судьба в отечественной культуре займет несколько десятков строк.

Театральных постановок нет. Киноэкранизаций, телеспектаклей, чтецких исполнений нет.

Как-то я обнаружил в каталогах московской Театральной библиотеки загадочную карточку: «М. Стебницкий. Чающие движения воды. Б/г, б/м» (то есть без обозначения года и места). Я в нетерпении затребовал странное издание и увидел, что это не что иное, как оттиски из «Отечественных записок», кустарно и любовно переплетенные. Не скрыв от работников библиотеки, что именно числили они под «б/г, б/м», я в свою очередь поинтересовался, как и когда могла попасть к ним в хранение эта единица. Они ответили: «Давно, наверное. Теперь не выяснишь. У нас много таких. Какой-нибудь актер сделал. Или режиссер».