Александр Гончаров - Оберег Страница 32

Луговое сено под боком хрусткое, бурьянистое. Пахнет остро и терпко, наверное, чабрецом или чем-то еще, может, полынью? Запах пьянит — очень похож на запах буйволовой травы. Сквозь дыры в кровле шалаша видно, как по низкому небу скользят косматые облака; они смотрятся в собственную тень, бегущую за ними по мглистой земле; в разрывах мерцают незнакомые звезды. Где-то тут, среди этой алмазной россыпи, Полярная звезда и Пастушья, — о них не раз говаривал дед Игнат, — но поди разберись, вон их сколько…

Дед Игнат был человеком необычным и необыкновенным. «Сто угодьев в нем!» — затаенно вздыхала бабушка, поспешно сплевывая три раза. Он вырос здесь. Купался в этой реке. Вот тут, напротив этих меловых столбов. «Стоят как стопочки!» — уточнялось всякий раз.

Как хотелось в детстве, после таких рассказов деда, попасть сюда, на берег Дона! Мечталось, вот накопите денег, купите билеты и поедете с дедом на его родной хутор. Как ненавистна была «краснорожая» Аргентина! О, какие чудовищные кары изобретались для мальчишек, с которыми приходилось общаться, и которые обижали только лишь за то, что не похож на них. И как любил далекую, неведомую и чудесную Россию, где всё не так, где всё иначе, чище, благороднее, возвышеннее.

И вот я тут…

Чу! Птица какая-то вскричала тоскливо. Фьють-тюрю! Так похоже на маринетту, серую куропатку из пампы. Фьють-тюрю! Фьють-тюрю! Вот и. совсем уже как дома. Только там сейчас — весна…

А тогда стояла осень. Казалось — без конца и края. Сколько же лет минуло с того холодного майского дня? Мно-ого… Где, в какой голубой дали, в какой чудесной сказке осталась та осень, вместе с пенистым морем, гнущимися седыми травами, и с беленьким мальчиком, который ёжился от холодного ветра-памперо? Ветер шумел, дул порывами, рвался на сушу с моря, с холодного юга, от Фолклендов, и уже чувствовалось в нем антарктическое дыхание, суровое и жгучее, он раскачивал полуоблетевшие пыльные вербены, заставлял кланяться серые паслены, теребил бородачи за рыжеватые их бороды, гремел сухими листьями портулака, а мальчик прятался от задиры-ветра за серыми валунами и натягивал на голову капюшон маловатой ему куртки. Среди красно-серых гранитных валунов, похожих на огромных озябших кабанов, бродили чёрные пуховые козы-муфлоны. Пастбище представляло из себя каменистую, бесплодно-костлявую пустошь, которая тянулась вдоль пенистой полосы прибоя. Это была бросовая, ничейная земля, если валуны и галька — земля. Что там находили и щипали козы — одним им известно. Почти все мальчишки из окраинных бедных домишек Ла-Платы стерегли по камням, вдоль берега, своих коз. Пастушки были смуглые, с приплюснутыми носами, краснолицые, черноволосые. Они смеялись над белоголовым мальчиком и задирали его без конца. Просто так, без дела. Он устал от стычек и драк. Кстати, один на один потомки индейцев и конкистадоров оказывались жидковаты…

В тот вечер дул сильный ветер, и можно было уйти пораньше. Все так и поступили, но нашему мальчику не хотелось уходить от шумящего моря, от настырного ветра; игра, борьба стихий завораживала…

Перед сумерками подъехала старомодная машина, чёрная и большая, как броневик. Остановилась на обочине каменистой дороги, и из нее вылезли трое в чёрных плащах: двое здоровяков и какой-то дядька со шныряющими движениями и рассеянным взглядом. Они подошли к морю. Двое присели среди камней, закурили и стали о чём-то болтать, маленький, опустив воротник плаща, долго и возбужденно вышагивал по берегу, у самого прибоя, бросая в воду камни, что-то крича, словно дразня кого-то невидимого или споря, — визгливо, на незнакомом лающем языке. Длинная чёлка струилась по ветру. Странным казался дядька, вроде известного в округе дурачка Педро. Ему, как и Педро, до всего было дело: то он наблюдал за парой птиц-печников, которые сердито трещали друг на друга, ссорясь из-за пустого гнезда, которое каким-то чудом держалось на вершине наклоненного столба, круглое, похожее на футбольный мяч, с отверстием как печной зев, за что этих птиц «печниками» и зовут, то задирал коз, пугал их, хлопая прутиком по голенищу начищенного сапога, то… И вдруг заметил мальчика. Маленькие усики вздернулись к носу.

— О-о! Mein Gott! Что ты тут делаешь, беленький козлик? — протянул он, и мальчик сразу проникся к нему доверием: какой хороший дяденька! т— Стерегу вот…

— Прекрасно. Уже помощник. А как тебя зовут?

— Александр.

— Прямо как бессмертного македонца. А меня — дядя Ади. Откуда ты — такой беленький? Ты, верно, из Европы?

— Из России.

— Что? Ты — русский? — Глаза его сделались как угольки — чёрные и жгучие.

— Да. Мой дед казак. Дядька облегченно вздохнул.

— Уф! Казак — это хорошо. Значит, ты потомок арийского племени готов. Две тысячи лет назад они кочевали между Днепром и Доном.

— На Дону родился мой дед… А откуда вы про готов знаете? Ведь это было так давно. Даже дед такого не знает…

— Йозеф где-то раскопал, чтобы подвести идеологию под казачьи формирования. Он подо что угодно мог подвести идеологию… Бедный Йозеф! Несчастный Йозеф! Он остался верен до конца, не то что эти иуды — Генрих и Мартин, — добавил с оглядкой на охранников. Те играли за валунами в карты.

Он возбужденно залопотал что-то на лающем своем языке и отошел от мальчика. Заковылял вдоль воды, по самой кромке прибоя. Похоже, воспоминания отвлекли его и расстроили. Вдруг охранники взглянули на часы, затушили сигареты, громко окликнули Ади. Тот вздрогнул, сжался и затравленно покосился на мальчика. Охранники подошли, нахлобучили ему шляпу, отвернули воротник плаща и, взяв под руки, увели к машине. Перед тем как сесть в машину, он обернулся. У него оказалась вдруг густая черная борода.

Мальчик испугался. Ему сделалось отчего-то тоскливо.

Наверное, недели три не появлялся Ади. Вдоль берега уже плавали айсберги; их приносило от Фолклендов течением. Подходило веселое время: скоро пастухи гаучо пригонят из пампы стада, начнутся ярко-пестрые ярмарки; с гор и из сельвы, из области Гран-Чако, придут индейцы кечуа и аймара, с циновками, корзинами и одеялами из шерсти ламы, со своими сиплыми флейтами. Появятся толстые провинциалы с дальних и глухих эстансий, у них такие потешные шляпы и башмаки, почти как у клоунов… На ярмарке дедушка продаст четырех коз, а с остальных — шерсть, и купит, как обещал, новые штанишки, портфель и азбуку — на будущий год внуку идти в школу.

— Вот и айсберги появились, — раздалось над ухом. — Рано что-то в этом году…

Мальчик вздрогнул и повернулся. Сзади стоял дядя Ади. Только теперь на нем, вместо плаща, было черное кожаное пальто.

— Да, — повторил, — снова осень. Опять процесс увядания.

— Дедушка говорит, если в апреле дует памперо, значит, зима будет холодной.

— В Европе сейчас весна. Цветут вишни… Можно было бы и не говорить об этом: его испанский был хуже, чем даже у деда Игната.

— О, Mein Gott! Разве думал, где придется доживать. Среди айсбергов! Только белых медведей не хватает.

— Дедушка говорит, белые медведи — на севере. А тут — пингвины…

— Ты прав, мой козлик. Ты, наверное, будешь примерным учеником, когда пойдешь в школу. Я плохо усваивал уроки, которые мне преподавались… И потому я тут. И потому я один.

Он долго молчал. Охранники сидели среди камней, курили, наблюдали, как бодались на валунах козлы.

— Прав был Рём. Три раза сказал, что пожалею о его смерти. Единственный был друг. О, как он прав! Даже поговорить не с кем!.. — понизив голос, покосился в сторону охранников. — Не с этими же ублюдками… И в споре со стариком Ницше Рём оказался прав: масса все-таки имеет некоторое творческое начало. И общество состоит не только из жертв и хищников. Бывают сильные личности и в овечьем стаде. Народ не всегда глина в руках творца. Нет!

Он запустил длинную фразу на своем языке, похоже, ругался.

— Было время, когда держал мир на ладони, как череп: быть или не быть — и не имел счастья. Но было время, когда не имел десяти пфенигов, чтобы купить хлеба, но годы те кажутся лучшими. Это было в Вене. Я попал туда семнадцати лет. Поступал в Академию Художеств. Не получилось. Зимой умерла от рака мать. Я таскал чемоданы, спал на скамейках. Но не уезжал. В Вене держал меня один предмет. Он находился в музее, под толстым стеклом. Это был наконечник копья. Я простаивал перед ним часами. Чувствовал, как через этот почернелый кусок старого железа приобщаюсь к великой космической силе. Разум вселенной диктовал мне свои откровения.

Три года ходил к копью. Его называют копьем судьбы. Оно принадлежало сорока пяти монархам, начиная с царя Ирода. В острие вделан один из гвоздей, которыми прибивали Христа к перекладине… Ты еще малыш, Алекс, и многого не понимаешь, но всё сбылось так, как мне открылось через копьё: когда получил власть, в Иудее, ровно девятнадцать веков назад, год в год, Христос взошел на Голгофу…