Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6523 ( № 35 2015) Страница 33

Лицо у Студёнкина потяжелело – это было хорошо видно, - появилась в нём некая восковая белизна, что появляется обычно у людей, замёрзших в пургу в снегу – на них, мёртвых, одеревеневших от лютой стужи, невозможно бывает смотреть. Такое же лицо было и у Студёнкина. Навага запоздало вздрогнул, подёргал одним плечом – ему сделалось холодно.

- В общем, я тебя попросил, а ты… ты обязан исполнить мою просьбу, - сказал Студёнкин Наваге. Ты мой друг и не имеешь права мне отказывать. - Он зажал лицо двумя ладонями, посидел несколько минут неподвижно и молча, - Навага тоже молчал, он не мог говорить, - потом поднялся с места. – В общем, ты всё понял, Егор.

Навага очнулся и с мучительным выражением на лице помял себе горло, будто от этого зависела его способность говорить, мотнул головой неверяще и произнёс хриплым, совершенно чужим голосом – он уже обо всём догадался и не хотел верить в свою догадку:

- Ты не дури, Витюха, ты только не дури…Ладно? А?

Он еще что-то бормотал, взмахивал руками, тыкал пальцами в воздух, но всё это было пустым сотрясением пространства: во-первых, Студёнкина в его доме уже не было – исчез приятель, словно дух бестелесный, без единого звука (охотник же), а во-вторых, Навага хорошо знал своего друга – если тот что-то задумал, то ни за что не свернёт с дороги, по которой пошёл – обязательно доберется до цели.

- Ах ты, Боже ж ты мой, - заметался по дому Навага, не зная, что делать, - ах ты, Боже ж ты мой! – потом, обессиленный, с каким-то чужим, обвядшим лицом, сполз с лавки на пол и опустил голову. На нос ему поползли слёзы.

Дома на севере строят высокие, с таким расчётом, чтобы на улицу можно было не выходить неделями – особенно в пургу, когда всякий, даже высокий дом может быть засыпан снегом по самую трубу, - и набивают дом на зиму всем, что необходимо для жизни. В первую очередь – дровами и сеном для коровы, отдельно хранят муку и картошку, капусту, морковь, брюкву – словом, всё, что может дать скудная здешняя земля, держат также грибы и солёную рыбу. Рыбу вяленую хранят на чердаках, ну а свежую, только что вытащенную из-под беломорского льда навагу, либо бескостных, схожих с большими червями миног, пойманных в реке в специальную ловушку, - кто где…

Иногда миног в ящике-ловушке набивается столько, что приходится выколачивать их оттуда топором, либо выковыривать ломом. Если миног сразу не вытащить, то на морозе, - а лов миног происходит в декабре, - они через десять минут превратятся в камень.

Впрочем, миног в деревне особо не жаловали, считали их чем-то средним между змеями и странными кусачими существами, живущими только в сказках, а Студёнкин, напротив, миног любил – сочные, бескостные, вкусные, жарятся без масла и тают во рту.

На сковородке их надо только вовремя переворачивать, не зевать, иначе подгорят, слишком уж они нежные, - зато под картошечку, под кочанок квашеной капусты, да под шкалик холодной, вытащенной из сугроба водки – м-м-м!

В доме Виктора Студёнкина рыба практически не переводилась. В разную пору он ловил разную рыбу. Как, собственно, и все, кто живет на севере. Зимой, в реке Онеге, на дымных перекатах, попадалась рыба королевская – сёмга. Однажды Студёнкин поймал огромную дурищу весом в двадцать семь килограммов. Еле-еле выволок краснобокую сияющую королеву на берег.

На лице Студёнкина возникла слабая улыбка, потом нервно дернулась какая-то внутренняя жилка, подглазья набухли нездоровой синью, будто были опечатаны крепким кулаком, у крыльев носа появился пот: тот счастливый момент, когда двадцатисемикилограммовая рыбина едва не обломила ему отечественный спиннинг, сработанный из прочного калиброванного металла, он помнит в деталях до сих пор и, наверное, будет помнить всю оставшуюся жизнь. Такие удачи выпадают редко.

Если в доме не было сёмги, то была навага, зимой её – как грязи, все подряд, от пионеров до пенсионеров тягают из Белого моря вкусную рыбу навагу, жирную и по-собачьи злую: очутившись на морозе в рыбацком лотке, эта рыба, сдыхая, тут же принимается есть другую, себе подобную, только меньше размером, работает челюстями, хрустит аппетитно и не давится.

Пройдет наважья пора – наступит сезон корюшки, закончится корюшка – начнётся лов беломорской селёдки, которую дети едят, как конфеты – с удовольствием и помногу, угаснет селёдочная пора – наступит пора пиногора, очень вкусной рыбы, о которой в России мало что кому ведомо. Это такая шар-рыба с глупой мордой и маленьким рахитичным хвостиком, очень сочная, очень жирная – тоже во рту тает.

И так – круглый год.

Прокормиться на море, пока тут живёшь, в общем-то, можно. Если, конечно, на плечах сидит сообразительная голова и есть руки. Но вот деньги… Денег нету. И не выловишь их в море, даже будучи первоклассным рыбаком. Не селёдка это и не пиногор. Студёнкин тяжело, с хрипом, втянул в себя воздух и, ослеплённо помотав головой, огладил рукой старое, с истёршимся лаком, сплошь в порезах и царапинах, ложе ружья.

Ружьё славно ему послужило. Хоть и давало иногда осечки, но ни разу не подвело – словно бы чувствовала «пищаль», когда можно покапризничать, а когда нельзя, - будто бы душу живую и понимание того, что происходит с хозяином, имело. Его и хотел Студёнкин отказать своему сыну Митьке.

Много набил Студёнкин из этого ружья зверей и птиц – тульская двухстволка была хорошей помощницей в его жизни. Без мяса семья Студёнкина почти не сидела. Впрочем, раньше – не то, что сейчас, раньше и дичи было побольше, и разной бегающей животины тоже было побольше, сейчас же лес опустел – всё повыбивали голодные односельчане.

Лоси с оленями в прежние годы сами выбегали на людей, ныне же их надо искать.

Одного не мог настрелять из своего ружья Студёнкин – денег. Чтобы успокоить Натальину душу и самому стать спокойным. Наталья права – без денег жить нельзя. Но изменить течение жизни Студёнкин не мог.

Он оказался слаб перед перестройкой, перед демократическими преобразованиями, перед всеми этими ваучерами-дилерами-киллерами, перед хакерами и шмакерами, перед богатыми людьми, жизнь которых охотно показывают по телевидению, перед нищетой, что так ошеломляюще быстро и тяжело навалилась на него, перед унижениями, которые он испытывал ныне каждый день.

Студёнкин вздохнул и отёр тыльной стороной руки глаза. Всё. Хватит! Не слизняк же он, в конце концов, а человек. А раз он человек, то и поступать должен, как человек.

Переломив ружьё, он машинально глянул в чёрные, пугающе холодные дырки стволов, втянул ноздрями дух, исходящий оттуда, но не почувствовал ничего – ни запаха гари, ни кислого духа окалины, ни тонких душистых струек ружейного масла, которым он обязательно, после каждой охоты, смазывал внутренность стволов, - то ли у Студёнкина отказало обоняние, то ли стволы действительно ничем не пахли, всё уже выветрилось, и лицо его болезненно вытянулось.

Из специального ящичка, сделанного из старой фанерной коробки, в которой когда-то пришла посылка от родичей жены, он достал два патрона с выпуклыми чёрными бобышками пуль, торчащими из гильз. Патроны Студёнкин заряжал сам, заряжал разумно, пороха не жалел, поскольку знал: патрон с малым зарядом при встрече с медведем подведёт, пороховая доля должна быть в заряде с довеском, поэтому, чтобы не спасаться от подраненного косолапого бегством, он старался заряжать патроны на совесть.

Провёл пальцами по головке одного патрона, потом по головке другого, словно бы пробовал их на прочность и, почувствовав в себе нерешительность, подкинул патроны в руке. Уголок рта у Студёнкина - правый, - нервно задёргался, Сам по себе задёргался, словно бы протестовал против того, что задумал хозяин.

Резким точным движением Студёнкин загнал один патрон в левый ствол ружья - в получок, второй патрон также резко и точно загнал в правый ствол, убойный, чоковый. С клацаньем сомкнул ружьё. Замер на мгновение.

Подумал о том, что если сейчас в помещении появится Наталья и попросит его не делать глупостей – он не будет делать этого. Неужели она сердцем своим очерствелым не ощущает того, что происходит, неужели она не чувствует, что ещё немного и их разделит чернота, которую она сможет переступить лишь много лет спустя, в глубокой старости, неужели его боль, состояние его не передались ей хотя бы в малой степени?

Впрочем, если бы боль и обида были причинены Студёнкину кем-нибудь со стороны, не Натальей, она бы живо почувствовала это, может быть, даже постаралась заступиться за него, либо более того – примчалась бы его спасать. Очень Студёнкину хотелось в это верить…

Но нет, не было Натальи. Студёнкин поморщился, дернул головой, словно бы угодил под удар электрического тока, с сипением, одышливо, как очень больной человек, втянул в себя воздух, покосился в маленькое оконце, за которым по темнеющему небу плыли невесомо-легкие, будто бы сотканные из пуха облака, попробовал притиснуть дуло ружья к подбородку.