Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6522 ( № 34 2015) Страница 33

Фасад здания состоит из окон – это окна комнат, в которых раньше, возможно, лежали на железных кроватях больные и сумасшедшие. Сегодня в этих комнатах проводят допросы и встречи с адвокатами. На окнах – зеленые массивные решетки и мелкая металлическая сетка, но, несмотря на это, когда заключенного ведут по коридору, у родственников и близких есть шанс увидеть знакомый силуэт. Дело в том, что если, перейдя трамвайные пути, прислониться спиной вплотную к жилому дому напротив, расположенному как раз на достаточном расстоянии, можно увидеть происходящее в окнах даже самых верхних этажей. Поэтому, когда подследственному удается «договориться» со следователем, конвоем и адвокатом, а затем сообщить по своим источникам связи об этой договоренности кому-то из близких, у последних есть шанс увидеть или даже услышать родного человека. Иногда удается переброситься парой фраз через форточку, помахать рукой, улыбнуться. Подчас для кого-то эти «слова в форточку» становятся самыми дорогими в жизни.

Ровно по центру фасада на расстоянии двадцати одного окна от правого и такого же количества окон от левого углов здания расположен главный вход. Предназначен он только для следователей и адвокатов. Эта массивная конструкция, прячущая под своим арочным сводом двери, немного утяжеляет общий вид фасада, но вместе с тем её угрюмость как бы напоминает эстету о назначении здания. Огромный фонарь, расположившийся над сводом, тщательно вглядывается в каждого входящего своим огромным глазом. Непосвященному на первый взгляд может показаться, что это единственный вход. Однако, это не так. В крайнем левом углу, под рядами окон в цокольном этаже расположен еле заметный вход в помещение для свиданий с подследственными.

Неизвестно по каким соображениями и кому пришло в голову, сделать подвал местом для свиданий, но сколько помнят себя деревья, посаженные здесь много лет назад, это всегда был вход для родных и близких подследственных. Сам подвал больше напоминает бомбоубежище, чем комнату для свиданий с родными. Низкий, нависающий над головой потолок, двухцветные стены: белый верх, светло-синий низ, а посередине – темно-синяя полоса (как у Бродского: «синяя горизонтальная полоска на уровне глаз, протянувшаяся неуклонно через всю страну»).

Процедура проста и отлажена годами: сначала, все, кто записан на определенное время, собираются в сыром коридоре и ждут, когда выйдет мрачная женщина в военной форме, чтобы зачитать список и забрать личные вещи. После этого, внешняя дверь закрывается на тяжелый скрипучий замок, начинается перекличка и проверка документов. Затем, открывается следующая дверь и все молча идут в «бомбоубежище». Здесь родственники могут присесть на деревянные скамейки, расположенные вдоль стен. После того, как закроется вторая дверь, нужно ждать, когда выкрикнут твою фамилию. В такую минуту, как правило, ощущается наивысшая точка всеобщего беспокойства. Худая морщинистая женщина с опухшими глазами нервно теребит в руках носовой платок, молоденький парень ищет по карманам сигареты и, не найдя их (личные вещи забрали), потирает руки словно от холода, а молодая красивая дама то и дело поправляет прическу. В это время во внутреннем дворе тоже волнение: от основного корпуса до «бомбоубежища» едет машина «Хлеб». Скоро она остановится и выплеснет серую стайку людей. И потом целый долгожданный час по телефонным проводам в подвале будет то и дело слышно:

— Милый, всё хорошо, ты главное не волнуйся… мы держимся и ты держись… уверенно! Мы с тобой, ты наш самый любимый. Мы все тобой гордимся, ты у нас самый умный. Я Сереже сказала, что ты в Лондоне, ну зачем, чтоб в школе знали. Что? Хорошо? Да, он молодец, его в Сочи на олимпиаду по алгебре послали, в среду возвращается. Что? Да, рисует. Да, чуть не забыла, Игорь просил передать, что они с ребятами закрыли вопрос. Как? Да, так и передал. Кому? Я не знаю, милый, больше ничего не просил, нет. Что у тебя с рукой? Когда? Болит? Нет, милый, нельзя, только аспирин. Что? Хорошо куплю. Кому? Хорошо, поняла…

— … нет, ну, ты прикинь! Вот дрянь, я ей и то и сё, а она, стерва, всё им выложила… и когда, и с кем, и даже кому отдали – рассказала, ну, ты прикинь. Вась, выйдешь – мы её найдем, гадину, она еще у нас… Да ты чё? Вась, да она же конченая, она ж тебе… да ребята же её… Как? Куда? Да ладно, ладно, Вась, не кипятись ты! Не хочешь – мы её не тронем, сам так сам, только ты учти: «б» она порядочная! Ну ладно, ладно не кипешуй… ну чё ты… ну сказал не буду – всё, не буду… ну ладно, ты лучше вот что скажи мне: как там в хате? Да ты чё? Да ладно? А я его бабу тут на днях встретил, хоть бы сказала, вот стерва… ну ты прикинь, а! Да все они …! Как? Вась, да ты че? Вась, ты серьезно? А мать куда? Как вместе, Вась? Да они глотки друг другу перегрызут! Сколько? Вась, да на эти деньги весь общак можно год… да ты че! Да ладно, ладно… ну, твоя доля, да… ну да, как хочешь… Ладно, ладно, не кипешуй! Как хочешь – дело твоё, только все равно она – конченая…

— …грех-то какой! Работать пойдешь, опомнись! Ведь без малого 30 годов-то маешься! Помру одна, что тогда скажешь? Как тогда Богу-то в глаза посмотришь? Никто уж и не чает тебя увидеть-то. Кто? Да, что ты, Бог с тобой, он уж помер давно. Я ж тебе писала! Два года тому, как помер. Ты-то тогда еще на поселении в Няндоме был, вот тогда-то он и помер. Сколько? И не думай даже! Домой вернешься, я тебя устрою, всё как у людей справлю, как все жить будешь! Кто? Да что ты, что ты! Спился! Да так, что никого и не узнает. В прошлом годе, зимой, Наталья к нему приезжала, да так ни с чем и уехала. Как? Да какое там! Знать – не знают и помнить – не помнят. Ты-то? к своим-то? поедешь? после-то? Да разве ж так можно, ведь почитай годков десять как Егора-то не видал, он тебя только по карточке и знает! И чего страшного-то? Вот беда-то, сына родного страшно увидать, а Богу в глаза-то потом не страшно глядеть будет? А? Кому? А я почем знаю, меня в курс не ставят. Был у ей какой-то там, да, говорят, сплыл…

— … а я ей так и сказала, что она, типа, нет никто и звать никак и чтоб пасть свою заткнула, и что любишь ты только меня! Ей и ребята то же самое сказали, но она все равно притащилась туда. И клянчить стала. Но он ей сразу тоже сказал: ты, мол, типа нет никто и звать никак, и разрешение те не светит. Я сама за дверью слышала. Прикинь, мы с ней в коридоре увидались, она как раз от него выходила. Зареванная вся. Дура! На что надеялась? Я ей кое-что показала… Что? Да ничего! Нос платком зажала и удрала. Куда? Сам ты пошел! Щас уйду! Хочешь, уйду? Ах ты дрянь! Нет, я ведь развернусь и уйду! А передачи тебе эта «б» будет носить, да? Сдохнешь с ней – у неё их даже не примут! Потому что она нет никто и звать никак! Что? Когда? Врёт она всё! Врёт! Сам пошел! Щас уйду! Ну, Мышонок, ну не гони меня, я люблю тебя, мне только ты один нужен, я одна-одинешенька, тебя жду и годы прождать могу, изменять тебе не буду, всё тебе прощу. Что? А я все равно прощу и забуду! Что? Нет, не знаю. Откуда я могу знать. Мышонок мой, сладенький…

* * *

В небольшую комнату с двумя закрашенными грязно-зеленой краской окнами набилось человек пятьдесят, и еще человек сто стояло на улице на тридцатиградусном морозе. Везунчики, пришедшие раньше других (некоторые из них заняли очередь еще с вечера), теперь отогревались в душном помещении.

Никого ничто не смущало. Кто-то с ногами забрался на широкий подоконник и там дремал. Кто-то на большом круглом столе раскладывал продукты, сортировал их, взвешивал, вписывал что-то во влажную от потных рук бумажку. Кто-то просто стоял, прислонившись к стене, и отрешенно смотрел в никуда. Советский Союз приказал долго жить, а стены с синей полосой и здесь всё еще напоминали о прошлом.

Пожилая грузная женщина выкладывала один за другим кульки со съестным на старые весы. Мальчик лет пяти, с не по-детски серьезным выражением лица подавал ей эти кульки из большой, казалось, бездонной сумки. Весы стояли на полу, и поэтому каждый раз, чтобы положить на них кулёк, женщине приходилось нагибаться: сквозь прозрачные капроновые чулки было видно, как набухали вены на её толстых, натруженных ногах. Положив кулек на весы и опершись одной рукой о колено, в таком полусогнутом состоянии, другой рукой она двигала гирьки по длинной железной линейке, выставляя нужный вес. Затем снова цепляла кулек, складывала его в старый, пронумерованный синей краской мешок, и, приподнявшись, записывала вес продукта в зеленую бумажку. Каждый раз после такого упражнения она с облегченным вздохом разгибала спину. Мальчик и женщина работали слаженно. Добравшись до очередного кулька, он спросил:

— Бабушка, а зачем папе столько чеснока? Он что заболел? – звонкий детский голос прозвучал как прекрасный инородный мотив среди гула очереди.

— Да, он немного болен, – ответила она, и, ласково взглянув на мальчика, на несколько секунд задумалась о чем-то, но, быстро очнувшись, наклонилась к весам и продолжила работу.