Сила и правда России. Дневник писателя - Федор Михайлович Достоевский Страница 33

слезами. Она ревнива: «Не смей петь при господах!» Она бы, кажется, проглотила его живьём из любви. Но вот он бежал от неё, и – никогда бы она тому не поверила! Она горда и самонадеянна, она знает, что красавица, и – странная психологическая задача, – поверите ли, ведь она всё время была убеждена, что он точно так же её без памяти любит, как и она его, без неё жить не может, несмотря на битьё! Ведь в этом состояла вся её вера; мало того, тут и сомнений для неё не существовало, и вдруг ей всё открывается: этот ребёнок, артист её нисколько не любит, давно уже перестал любить, может быть, никогда не любил и прежде! Она вдруг смирилась, поникла, раздавлена, а отказаться от него всё-таки не в силах, безумно любит, ещё безумнее, чем прежде. Но так как характер сильный, благородный и необыкновенный, то и вырастает вдруг неизмеримо и над прежним бытом, и над прежней средой своей. Нет, уж теперь она его не потребует силой. Силой ей его теперь и даром не надо; она всё ещё неизмеримо горда, но гордость эта уже другого рода, уже облагородилась: она скорее умрёт с горя тут же в траве у ограды, а не захочет употребить насилие, писать просьбы, доказывать права свои. Ах, батюшка, да ведь в этом и вся повесть, а вовсе не в бытовой стороне церковников! Нет, батюшка, этот крошечный рассказик гораздо значительнее, чем Вам кажется, и поглубже. Повторяю, Вы так не напишете, даже не поймёте в чем дело. У Вас отчасти душа кочкарёвская (в литературном отношении, разумеется, – далее я не иду), как и имел я Вам честь заметить…

Что же касается до сочинительства Вашего и до понимания художественного, то к Вам в этом отношении вполне, я думаю, можно приложить известную эпиграмму Пушкина:

Картину раз высматривал сапожник,

И в обуви ошибку указал;

Взяв тотчас кисть, исправился художник.

«Вот, – подбочась, сапожник продолжал: –

Мне кажется, лицо немного криво…

А эта грудь не слишком ли нага?»

Но Апеллес прервал нетерпеливо:

«Суди, дружок, не свыше сапога!»

Вы, батюшка, точь-в-точь как этот сапожник, с тою только разницею, что даже и в обуви не сумели указать г-ну Недолину, что, надеюсь, я Вам и доказал основательно. А подтасовкой ничего не возьмёте. Тут, видите ли, чтобы понимать что-нибудь в душе человеческой и «судить повыше сапога», надо бы побольше развития в другую сторону, поменьше этого цинизма, этого «духовного» материализма; поменьше этого презрения к людям, поменьше этого неуважения к ним, этого равнодушия. Поменьше этой плотоядной стяжательности, побольше веры, надежды, любви! Посмотрите, например, с каким грубым цинизмом обращаетесь Вы со мной лично, с каким совсем несвойственным Вашему сану неприличием говорите о чудесах. Верить не хотел, когда прочёл у Вас следующее про себя:

!!«…но как же не знать этого редактору г-ну Достоевскому, который недавно так пространно заявлял, что он большой христианин и притом православный и православно верующий в самые мудрёные чудеса? Разве, может быть, он и это принятие в монастырь женатого человека причисляет к чудесам, – тогда это другое дело…»

Во-первых, батюшка, Вы и тут сочинили (экая ведь страсть у Вас к сочинительству!). Никогда и нигде не объявлял я о себе лично ничего о вере моей в чудеса. Всё это Вы выдумали, и я Вас вызываю указать: где Вы это нашли? Позвольте ещё: если бы я, Ф. Достоевский, где-нибудь и объявил это о себе (чего не было), то уж, поверьте, не отказался бы от слов моих ни из-за какого либерального страху или страху ради касторского. Просто-запросто ничего подобного не было, и я только констатирую факт. Но если бы и было – что Вам-то до веры моей в чудеса? Чем они подходят к делу? И что такое мудрёные чудеса и немудрёные? Как уживаетесь Вы с подобными разделениями сами? Вообще же желаю, чтобы в этом отношении Вы оставили меня в покое – уже хоть по тому одному, что приставать ко мне с этим вовсе к Вам не идёт, несмотря на всё современное просвещение Ваше. Духовное лицо, а так раздражительны! Стыдно, г-н Касторский.

* * *

А знаете, ведь Вы вовсе не г-н Касторский, а уж тем более не священник Касторский, и всё это подделка и вздор. Вы ряженый. Вот точь-в-точь такой, как на святках. И, знаете, что ещё? Ни единой-то самой маленькой минутки я не пробыл в обмане; тотчас же узнал ряженого и вменяю себе это в удовольствие, ибо вижу отсюда Ваш длинный нос: Вы вполне были уверены, что я шутовскую маску вывесочной работы приму за лицо настоящее. Знайте тоже, что я и отвечал Вам немного уже слишком развязно единственно потому, что сейчас же узнал переряженного. Если бы Вы были в самом деле священником, я, несмотря на все Ваши грубости, которые в конце вашей статьи доходят до какого-то победоносно-семинарского ржанья, всё-таки ответил бы Вам «с соблюдением», – не из личного к Вам уважения, а из уважения к Вашему высокому сану, к высокой идее, которая в нём заключается. Но так как Вы всего только ряженый, то и должны понести наказание. Наказание начну с того, что объясню Вам подробно, почему Вас узнал (между нами, я даже предугадал, кто именно под маской скрывается; но имя вслух не объявлю, а оставлю при себе до времени), и это Вам, естественно, будет очень досадно…

– А если предугадали, то почему же отвечали как священнику, – спросите Вы, – к чему написали предварительно столько лишнего?

– А по платью встречают, – отвечаю я Вам, – и если написал что-нибудь неприятное г-ну «священнику», то уж пусть возьмёт это на свою совесть тот господин, который выдумал и употребил недостойный приём перерядиться в священника. Да, недостойный приём, и он сам это чувствовал. Мало того, он, сколько мог, оберёг себя. Он не подписался «Священник П. Касторский», а подписался сокращённо: «Свящ. П. Касторский». Свящ. всё-таки не священник, если уж крепко обличат. Всегда можно сказать, что подразумевался «священнолюбец» или что-нибудь в таком роде.

Я узнал Вас, г-н ряженый, по слогу. Видите ли, в чём тут главная штука: в том, что современные критики и хвалят, пожалуй, иногда современных писателей-художников, и даже публика довольна (потому что, что же ей, наконец, читать?). Но и критика понизилась уже очень давно, да и художники наши, большею частью, смахивают на вывескных маляров, а не на живописцев. Не