Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию Страница 34

— А здравствуйте, — сказала Настя и выжидательно замолчала.

— Как там дверь у коровника, отвалилась или ещё держится?

— Ой, — всплеснула руками Настя, — то вы, Михайло Иванович? Никак вас не узнать… Слава богу! Вернулись, значит, живой и здоровый?..

— Здоровый не очень, а живой.

— И то слава богу… А мой вот так и не вернулся… Слезы появились у неё на глазах, и она стала вытирать их кончиком платка. Шевелев минутку переждал.

— Куда девалась Марийка?

— А боже ж мой! Выходит, вы ничего не знаете?.. Так что ж мы стоим? Идемте скорее, может, она ещё не уехала, я ж её только вчера видела…

Они торопливо зашагали к началу хутора, где проходила дорога в село, и Настя сбивчиво рассказала о житье-бытье Марийки.

— Трудно ей, бедолаге, одной приходилось. Она, правда, никогда не жаловалась, так ведь всё равно видно… Шутка сказать, одна с малым ребенком… Ну, всё, слава богу, обошлось. Вот только очень убивалась, что от вас нет никакого известия… А потом вдруг загорелось ей хату продавать и ехать. Завербовалась куда-то, чтобы там жить и работать… Сколько её отговаривали: как это так, бросить родную хату, ехать бог знает куда, да ещё с малым ребеночком! А она малая, малая, а как упрется — хоть ты её стреляй… Ну, продала хату, а новые хозяева — видно, и правда плохие люди — освобождай, и всё… Вот она и перебралась до Демчучки — то кума Марийкиной матери. Та приютила, пока транспорт какой будет. Вот уже недели две ждет, а транспорта всё нет и нет. Какой теперь транспорт, где его взять?

— Михасю!

Не успей Шевелев обернуться на этот вопль, Марийка сбила бы его с ног — с такой силой налетела она на него откуда-то сбоку. Запрокинув голову и прикусив губу, она жадно вглядывалась в его лицо, словно ещё не до конца поверила своим глазам, потом уткнулась в грудь ему головой и расплакалась. Шевелев, как маленькую, гладил её по голове.

— Ну, что ты такая мокроглазая? Расставались — плакала, встретились — снова плачешь…

— Так то ж от счастья. Михасю, родненький… Я ведь уже не ждала и не надеялась, а ты вдруг приехал, — шмыгая носом, объясняла Марийка.

Настя, растроганно кивая, смотрела на них, потом тихонько, чтобы они не заметили, отступила и пошла домой.

— Я сейчас, — всхлипывая, говорила Марийка. — Я сейчас перестану… Вот уже перестала. — Согнутым локтем она смахнула слезы и подняла улыбающееся лицо. — А какой ты стал красивый, Михасю! Ещё красивше, чем раньше…

— Тоже нашла красавца, — усмехнулся Шевелев.

— А конечно! Ты для меня самый красивый из всех. Ой, что ж мы стоим? Идём, я тебе донечку нашу покажу.

В кухне возле печи хлопотала старая женщина.

— Вот, тетя Устя, я говорила, шо мой Михась обязательно приедет, вот он и приехал…

Устя вытерла подолом руку и, сложив её дощечкой, подала Шевелеву.

В комнате с тряпичной куклой в руках стояла вторая Марийка, не достающая головой до столешницы. Увидя чужого, она спрятала куклу за спину.

— Донечка, ты посмотри, кто до нас приехал! То ж тато наш приехал! Ну, скажи ему — та-то…

Прикусив нижнюю губу, девочка молча рассматривала Шевелева, потом опустила куклу на пол, подняла к нему руки и сказала:

— Тато, на…

— Ах ты, пуговица, — дрогнувшим голосом сказал Шевелев и подхватил её на руки. — Ну, ты её тоже будешь по губам бить, чтобы не прикусывала?

— Да што уж там, — засмеялась Марийка, — як сама маты така. А оно ж як обезьянка — шо маты, то и себе…

Девочка тут же начала игру: наклонившись вперед, заглянула Шевелеву в глаза и спряталась, откинувшись назад, снова заглянула и снова спряталась. Потом её заинтересовало ухо Шевелева, и она принялась тщательно его исследовать.

— Как её зовут?

— Люба. Я так подумала: раз промежду нас случилась любовь, то и дочку надо назвать Любовью. Правда, хорошо?

— Очень хорошо! Ну как, Любочка, ухо проверила, всё там на месте? Тогда давай проверим еще одну штуку…

Он расстегнул портфель, достал кулек с конфетами и протянул ей. Люба взбрыкнула, требуя свободы, и отошла с конфетой к окну,

— Только, Михасю, ты сердись не сердись, а я рассудила так: мы уж как есть, а ей расти, жить среди людей. Почему она должна жить безбатченкой? И я, когда регистрировала, записала, что она — Любовь Михайловна Шевелева… Ничего, что я так сделала?

— Так и надо было! Очень правильно сделала!

— А маты божа!

Люба повернулась к ним. Не только губы и пальцы, но и щеки, нос и подбородок — всё было перепачкано коричневой шоколадной мазью. Марийка метнулась в кухню, вернулась с мокрым полотенцем и возвратила дочери нормальный цвет лица.

— Иди, допечка, погуляй во дворе, а мы с татой поговорим. Только не приставай до того петуха, а то он опять тебя долбанет… Тут такой злющий петух, шось страшне. Он её раз клюнул, так из пальца аж кровь текла… Ну как же ты, Михасю, всё это время?

— Обо мне что рассказывать! Воевал, отлеживался в госпиталях. Уцелел. Вот и всё.

— Ну, а детки твои, жинка — живые, здоровые?

Шевелев рассказал, какими застал Варю и детей в Ташкенте, как привез обратно в Киев, с каким трудом Варя возвращалась к своему прежнему состоянию, однако так и не вернулась…

Марийка не спускала с него глаз, по щекам её текли слезы.

— Бедная она, бедная… Сколько горя ей досталось, — сказала она и, помолчав, спросила: — Ты ей про меня ничего не говорил?

— Нет.

— Вот и хорошо! — вздохнула она. — Я боялась, что скажешь…

— А я вот иногда думаю: святая ты или дурочка?

— Трошки, мабуть, дурновата, так ведь не совсем же! Правда? — засмеялась Марийка. — Ну и не святая, — посерьезнела она. — Какая из меня святая, если я до чужого дядьки в постель прыгнула? Нет, Михасю, я обыкновенная. Я только не хочу свое счастье делать из чужого несчастья… Вот я и надумала сбежать… Приехал бы на день-два позже, а меня нету и не найти.

— Положим, найти-то я тебя всё равно бы нашел. Настя сказала, что ты куда-то завербовалась. Такие дела без сельсовета не делаются, значит, узнал бы, куда завербовалась, а там, на месте, уж как-нибудь нашел бы. Человек не иголка. Что это тебе в голову ударило?

— А ударило мне, Михасю, вот что. Подумала я, подумала и решила, что жить мне здесь больше нельзя. Мне-то что, плевать я хотела на бабские пересуды. А Люба подрастет? Найдутся люди добрые, которые не постыдятся дивчине сказать: ты ж безбатченко, байстрючка… И будет ей это обидно слышать от людей, и будет она с малых лет обижаться и на меня, свою мать, и на тебя, Михасю… А я этого не хочу. Придет время, вырастет, тогда я ей сама всю правду расскажу, как всё случилось. И она всё поймет, не будет у нее никакой обиды ни на тебя, ни на меня… А тут как раз я услышала по радиоточке из нашего района такое объявление, что в Крыму после войны населения осталось мало и желающие могут завербоваться, чтобы переехать туда насовсем. Дадут там хату, а работа есть всякая — и в колхозах, и в совхозах, и ещё всякая разная. Вот, думаю, как раз для меня. Кругом будут новые люди, никто про меня ничего не знает, да и не будут люди в чужие дела лезть. Война ведь скольким жизнь поломала… Вот и будем мы там с Любочкой жить. В море купаться! — засмеялась Марийка. — А то так всю жизнь проживешь, а, кроме огорода, ничего и не увидишь… Что, плохо я придумала?

— Придумала-то хорошо, я даже не ожидал… Да ведь трудно тебе будет одной.

— Ничего, справлюсь. Я работящая, а там Любонька подрастет… Проживем!.. Вот только никак уехать не можем. Целую неделю ждем: нема транспорта, и всё. Я уже и до председателя в село бегала, так он и слухать не хочет… Теперь, как появится машина или коняка, лягу поперек дороги, и пускай что хочет, не встану, пока нас не заберет…

Рано утром Шевелев пошел в село, долго ждал председателя колхоза, который ещё с рассвета мотался где-то по полям. Председатель тоже оказался недавним фронтовиком — донашивал форму, припадал на левую ногу, а пустой левый рукав был пристегнут к карману булавкой.

— Да ты что? — закричал он, выслушав Шевелева. — Какой транспорт? Шо мы, от хорошей жизни на коровах пахали? Вон есть один одер, на котором я езжу, так и тот на ногах стоит только потому, что его оглобли держат… А шо ж мне, со своим «рупь-пять» по полям бегать?

Шевелев объяснил, что раньше никак не мог приехать — лежал в госпитале контуженный так, что не знал, на каком он свете. Ни пошевелиться, ни «мама» сказать не мог… Вот приехал, а тут жинка надумала завербоваться, ну и он не против: по состоянию здоровья ему и врачи советовали переехать куда потеплее… Он врал без зазрения совести, зная, что председателю не до проверок, а помочь, кроме него, некому. Председатель слушал, скользнув беглым, но внимательным взглядом по нашивкам за ранения.

— Где тебя шарахнуло? — спросил он.

— Под Штеттином.

— Слыхал про ту мясорубку… Страшное дело! А меня под Люблином переполовинили… И закон фронтовой дружбы я знаю — сам погибай, а товарища выручай. Я ведь с самого двадцать второго хлебать начал — был в погранвойсках на действительной… Так что я могу сделать, когда такая разруха? А тут еще спека эта… Все ж горит прямо на глазах. Страшное дело! Не знаю, соберем ли что посеяли: или и на семена не хватит?.. Ну ладно, лошади я не дам, бо нема. А отвезу вас сам. Мне всё одно надо везти свою задницу до начальства, давно требуют…