Захар Прилепин - TERRA TARTARARA. Это касается лично меня Страница 34

Мало того — делает мысли о неминуемом настолько больнее, острее и объемнее, что хочется прекратить все это немедленно, разом, с балкона наземь. Или еще как (много ли ума надо для дурацкого дела).

Иногда мне хочется прижать дорогих моих, любимых и хороших людей к груди и дышать им в волосы, потом в глаза, потом в сердце: ведь не будет ничего! То есть — ничего плохого! Разве вам об этом не сказали?

— Если ты не лжешь, — ответили мне ледяным голосом.

— Я не лгу, — сказал я; отчего-то бровь моя вздрагивала.

— Ты не о том отвечаешь, — сказали мне неживым голосом. — Ты лжешь, что сам это не чувствуешь.

Я подумал. Насколько это возможно в моем случае. То есть несколько секунд не разговаривал, не произносил тосты, не смотрел бессмысленно в потолок, не щекотал какого-то теплого человека.

— Почему? — сказал я. — Я тоже несколько раз об этом думал. Но ничего не придумал. И поэтому я не понимаю, отчего вы, смерть подушками глуша, бессонны? Отчего не спите, прислушиваясь к себе? Отчего глаза ваши то зажмурены до кромешной слепоты, то расширены зачарованно?

Половина земного срока уходит на исступленные мысли о смерти. Половина человеческого рассудка тратится на жуткую обиду: зачем Ты придумал так, что мы исчезаем? Исключи меня из списка, иначе я не знаю.

Другой, замечательно ясный и трезвый человек говорит мне:

— Не бывает и часа, чтоб я не вспоминал о смерти, я думаю о ней постоянно, я волнуюсь, как перед экзаменом.

Я молчу; тем более что ответа не ждут. Мне удивительно.

«…Как перед экзаменом, — неопределенно и мрачно ерничаю я, — со шпаргалками в носках…»

Кому там нужны наши ответы.

Тем более что больше всего мы, наверное, боимся, что там нас никто не спросит.

Моя любимая женщина вспоминала, как плакала ее ныне покойная мать на похоронах своей матери. Было тогда моей любимой немного лет, но она помнит, что даже не плакала мама, а кричала исступленно и дико.

— Так только безбожники могут кричать о мертвом, — с горькой грустью вдруг сказала любимая.

— Которые знают, что никогда не встретятся, — добавила она. На столе стоял в чашках горячий чай.

Мы встретимся. И даже узнаем друг друга.

И, по-видимому, столь же исступленно начнем думать о жизни. Думаю, она тоже покажется страшной — оттуда, с другой стороны. Гораздо страшнее, чем смерть.

ДОТЯНУТЬСЯ ДО ЛЕТА

Я всегда ругаюсь на свою любимую, когда она приговаривает: «Ну вот, скоро лето, скоро лето!»

«Куда ты торопишь мою бесценную жизнь! — говорю я в шутку и патетично. — Какое еще „скоро"? До лета — целое лето!»

Ведь на улице — февраль, гололед и противные сквозняки. Любимая, конечно же, не согласна. Да и я, пожалуй, тоже.

Как всякий счастливый человек я хочу быть уверен, что лето — самая долгая часть года и длится месяцев шесть. Иногда даже семь. Посему — оно всегда скоро. Главное — немножко дожить и чуть-чуть подождать.

По крайней мере, когда я вспоминаю свою жизнь — хоть детство, хоть юность, хоть, так сказать, зрелость, — я помню в основном летние дни.

Детство было сплошным летом, только несколько иных эпизодов помнятся: вот, к примеру, бреду по деревенской грязи в постылую школу; а вот ищу с мамой потерянную калошу в сугробах, по которым катался на санках.

Боже мой, мы ведь еще ходили в калошах — которые одевали на валенки, и это было в моей жизни. Какой я старый уже. Хорошо еще, что я лапти не помню.

В общем, калошу мы тогда нашли, а все остальные воспоминания мои без калош и без снега — там только солнце, горячий воздух и много воды.

Вся осенняя, зимняя, весенняя жизнь пролетела серой, сырой, соленой чередой, и только лето, медленное и тягучее, как мед, тянется и тянется, иногда даже превращаясь в стоп-кадр, который никак не сдвинется с места.

Помнится, к примеру, как однажды мы с любимой провели на горячих песках возле реки Керженец дней, наверное, пять. Мы лежали недвижимо, как ящерицы, иногда, впрочем, отползая к воде. Окунувшись, я извлекал из песка возле берега бутылку вина или пару пива и отползал на лежанку из старого покрывала. К вечеру я выпивал 6–7 литров разнообразного алкоголя, ни на минуту не пьянея. Жара стояла в сорок градусов, и счастье мое было нестерпимо.

Это было огромное время! Оно никак не могло кончиться! За те дни я передумал всю свою жизнь, потом еще очень долго не думал вообще ни о чем, потом неустанно смотрел на воду, потом еще дольше вглядывался в лес на том берегу — каждое дело отнимало у меня в реальном времени не менее ста еле истекающих часов. И все это, говорю, вместилось в пять дней. Определенно, каждый день пошел за месяц.

Все врут, когда говорят, что счастье мимолетно, а жизнь состоит из череды нудных дней. Я хочу думать, что все, черт возьми, наоборот. Счастье никак не может кончиться, оно неотступно и навязчиво. А будни — пролетают, даже не задевая быстрыми крыльями; порой даже обидно, что не нельзя схватить эти будни за их стремительный хвост.

Как бы так научиться, чтобы лето было всегда, даже если вокруг снега, и в них потеряны наши калоши, и ноги мерзнут, и мама недовольна.

К финалу зимы, что греха таить, действительно устаешь: наша природа подъедает редкие русские витамины, леденит кровоток, ослабляет мозг бессоницей, леностью и вялостью.

К марту очень хочется спать, и ты никак не можешь распуститься с первой весенней почкой.

Бывая за границей, я очень понимаю, отчего люди там не едят. нет, даже не так — на наворачивают тяжелой ложкой суп, щи, борщ! не потребляют по сорок пельменей сразу! не режут сало огромными кусками! не пьют водку стаканами! и даже хлеб не едят — в тех количествах, в каких едим его мы. Потому что нам, блин, холодно — а им, блин, нет. О, и блины еще там не потребляют — с рыбой, с вареньем, с мясом, с творогом. И творог тоже не едят — такой, какой едим мы: настоящий, белый, калорийный, крепкий настолько, что его можно использовать в качестве замазки для постройки крепостных стен.

Нам холодно и неуютно, мы предпочли бы спать зимой, как наши медведи, но всю зиму мы, напротив, ходим на работу, бродим по холодным цехам, коридорам, офисам, месим снег, кутаемся в тяжелые одежды и крепимся, крепимся.

Даже сегодня, когда воочию настало глобальное потепление и русская зима объективно потеряла свой авторитет, — даже сейчас у нас холодно, осклизло и гадко, и изморозь всегда ползет по спине, въедаясь в позвоночник.

Мы гребем всеми конечностями навстречу маю и даже апрелю — потому что наше лето, вовсе не жаркое, но такое сладкое, славное, сердечное, начинается именно тогда. И длится, скажу я вам, минимум до октября.

Мы будем испытывать очевидные неудобства, но искупаемся все равно именно в мае, желательно первого числа. Но если не выйдет, то 9-го, в День Победы, — наверняка.

Потом нас будет покрывать легким ледяным туманом, но мы пролежим на пляже до октября.

И благодаря этому мы все-таки наберемся сил, мужества и смелости для того, чтобы стремительно преодолеть эту краткую, нестерпимо краткую, невыносимо краткую, почти незаметную — скорей бы она уже кончилась — зиму!

Зима будет хватать нас за ноги, срывать эти самые треклятые калоши, сжимать наши уши в ледяных своих варежках, задувать в глаза хлесткой пылью, но мы проберемся сквозь нее к своему берегу, где все тот же стоит тихий лес, и река течет неслышно, и в реке вот уже не первую сотню лет стоят мои бутылки с вином, пивом, портвейном, ромом и прочими чудесами.

О, какая у них выдержка, у этих напитков! Как упрямо они ждали и ждут меня!

И какая выдержка у нас: потому что мы доживем до этой минуты. Чего бы это нам не стоило. Даже не заметим, как доживем. Скоро лето, любимая, скоро лето! Я почти уже себя убедил в этом. Еще совсем немного, и мы опустим эту мерзкую температуру. Опустим ее, как последнего дворового негодяя, она того заслуживает — ведь именно она своровала наше тепло, нашу нежность, наше летнее горячее сердцебиение. Нет терпения уже терпеть все это, нету его.

Скоро лето, моя дорогая, скоро счастье. Вот оно уже, у самой кромки зимы.

…Черт, отчего же я так мерзну до сих пор.

ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО

Ничего плохого про август сказать нельзя.

Когда я стану диктатором, я отменю 1 сентября и еще несколько дней в году: не хочу сейчас справляться, в какие дни Россия пытается отмечать новые демократические праздники — но именно их я отменю вместе с календарными днями, чтоб неповадно было. Будем с третьего на пятое легко переходить и с седьмого на десятое. Нам не привыкать.

Напротив, август мы удвоим или утроим, и всякий день в августе будет длиться соответственно два дня или три. Надеюсь, что в любимом месяце моем хотя бы нет демократических праздников. Потому что и так зла не хватает: оболгали самую медовую, самую сладостную, самую волшебную пору в году, сочинили, будто август — это времена жутких катастроф. Полноте вам.