Александр Секацкий - Последний виток прогресса Страница 34

Этому можно найти множество подтверждений. Впечатляет, например, эпизод из популярного романа Люси Коугридж «Любовь без него». Там девушка Кэт, студентка, с легкой завистью наблюдает за своей подругой Сьюзи, собирающейся на свидание.

Сьюзи достает из шкафа новые туфли, долго выбирает трусики – и по мере того, как продолжаются сборы, зависть проходит и уступает место недоумению. Терпение Кэт окончательно лопается, когда ее подруга начинает подбривать лобок. Происходит достойный внимания диалог:

«– Для чего ты это делаешь? – не скрывая возмущения, спрашивает Кэт.

– Ну, так будет соблазнительнее, ты не находишь?

– Тебе же неприятно. И потом долго колется. И может быть раздражение.

– Понимаешь, Кевин мне действительно нравится…

– Ну и что? Я бы ни для кого такого не сделала. Он же не станет ради тебя красить яйца»[84].

Смысл этой вроде бы невинной иронической реплики угрожающе прост: хватит неэквивалентных обменов! Да здравствует новая экономия либидо, да здравствует равенство инвестиций! Эта новая конвенция, в случае ее окончательного принятия, подписывает смертный приговор порноиндустрии в прежнем понимании слова. Нетрудно предположить, что Кэт ни слова не сказала бы, если бы Сьюзи собиралась на собственное шоу, – ради шоу, этой новой привилегированной формы бытия в признанности, можно пойти и не на такие жертвы. Но прибегать к архаической стратегии соблазнения, реставрировать уходящую в прошлое эпоху субиков с ее наивным фаллоцентризмом – такое, конечно же, не подобает законопослушным подданным ПСК.

Схлынувшее напряжение Эроса оставляет после себя равнину, лишенную складок, в которых могли бы укрыться подозрительность и недоговоренность. Негде спрятаться, чтобы подглядывать или, наоборот, привлечь внимание вуайера. Да и как можно подглядывать за шоу? Эта демонстрация не имеет изнанки, в ней нет ничего такого, что не было бы обыграно в предъявлении. Разочарование подозрительного сознания, не получившего никаких шансов разглядеть сокрытость постыдного, коррелирует с общей универсальной самооценкой субъекта, которую можно выразить перефразированными словами Козьмы Пруткова: если хочешь быть несчастным, будь им.

Исследование транспарированной эротики позволяет увидеть наконец в их целостности отвергаемые и уже отвергнутые модусы сублимации, брошенные задолго до их эвристического исчерпания. Прежде всего это относится к постгенитальной сексуальности и ее изощренным, многомерным стратегиям, в значительной мере инспирировавшим культурный фон двух последних столетий[85]. Искусство флирта (возможно, достигшее высшей точки своего расцвета в среде советских интеллигентов-шестидесятников) оказалось утраченным в одночасье. Лишь теперь, погрузившись в поток забвения бытия, оно способно внятно поведать теоретическому разуму о том, чем оно действительно было: хрупким, но чрезвычайно плодотворным механизмом эротических обменов, в соответствии с которым риторически расцвеченный логос активировал пульсацию женской чувственности и производство фигур соблазна. Стойкая активация направленного эротического выбора женщины, не менявшегося в течение целых столетий (и сама эта неизменность была чудом, которое чудеснее любых трансформаций), поддерживала и подпитывала основные параметры культурного производства. Уникальность расширенного воспроизводства ресурсов субъектности опиралась на принципиальную несимметричность ответа, на неэквивалентный обмен, в соответствии с которым метафизическое построение, музыкальная фраза или поэтическая инвектива не были замкнуты в малом круге кровообращения среди себе подобных «логоцентричностей», а обменивались на эротические отклики, на манифестации чистой декольтеологии – на томные взгляды, выразительные вздохи, приоткрывшиеся коленки, в результате чего с лихвой компенсировалась недостаточная жизненность автономного символического круговорота.

По-настоящему значение этого уникального симбиоза логоса и эроса становится понятным сегодня, когда разность потенциалов растрачена и дистрибуция сексуальности осуществляется в рамках плоского эквивалентного обмена. В отличие от запретного плода, который был сладок (и еще как сладок, он обозначал сладчайшее в человеческом мире), плоды Просвещения оказались безвкусными для субъекта. Упрек Гераклита, адресованный жителям Эфеса («Вы изгнали лучших, чтобы все прочие стали равны»), вполне подходит и для агентов Просвещения, в данном случае – психоаналитиков: вы исключили из сексуальности все непостижимое, постыдное, не укладывающееся в эквивалентный обмен, чтобы усмирить стихию и сделать ее подконтрольной. Но ваша нормализованная сексуальность недостойна более называться эротикой в честь бога Эрота – ибо у нее нет богов и в ней самой нет ничего сакрального. Сфере окончательного выбора друг друга, в которой все прозрачно и рационально, больше подобает называться фаст-факингом — ведь даже реальность флирта для нее есть нечто недостижимое и предосудительное.

Переход от эротического потлача к строго эквивалентному обмену в сфере экономии либидо таит в себе далеко идущие последствия, вполне сопоставимые с последствиями демократизации истины и профанизации гражданского общества. В эротических обменах ПСК постепенно утверждается своеобразный принцип талиона – око за око, зуб за зуб – как это явствует и из уже упоминавшегося романа Коугридж. Короткая юбка – только в обмен на белоснежную сорочку, а если уж ему так важен подбритый лобок – пусть красит яйца. Принцип декольтеологической расплаты за поэтическую очарованность все чаще дает сбои, что уже вызвало кризис всех долгосрочных эротических инвестиций. Ресурс либидо, связанный короткими инвестициями и плоской конвертируемостью, непригоден для систематической поддержки большинства символических практик, он задействуется лишь для привилегированных участков духовного производства, включенного в программу транспарации, – прежде всего это многочисленные шоу и сам принцип шоу как таковой.

Постепенно шоу завоевывает роль универсальной формы репрезентации типового культурного продукта: не только собственно секс-шоу остаются площадками для краткосрочных эротических инвестиций, но и ток-шоу и, к примеру, «бук-шоу», успешно дебютировавшие на американском телевидении и представляющие собой чтение отрывков из книги каким-нибудь жрецом Голливуда[86]. Архаизация сексуальности, точнее говоря, ее примитивизация (транспарация) лишает субъекта важнейшей экзистенциально-психологической опоры, а Европу – величайшего источника ее духовной силы, синтезированной при непосредственном участии христианства полярности постыдного и сладчайшего, сокровенного и откровенного, скромности и прозрачного платьица.

Теперь уместно взглянуть на вопрос, от какого наследства мы отказываемся, с другой стороны. Утверждаемый сегодня в качестве всеобщего образца модус сексуальности имеет, так сказать, англо-саксонские корни. Этот анклав и в лучшие времена европейской цивилизации, в период неколебимого, безальтернативного господства субъекта, дальше всего отстоял от симбиоза Эроса и Логоса и довольствовался наименьшим количеством недоговоренностей.

Существовавший в течение столетий завышенный, если угодно – спекулятивный, курс Логоса по отношению к Эросу санкционировал систематический неэквивалентный обмен, когда создаваемые на мужском полюсе завитки Логоса обменивались на трансцендентные по отношению к ним производные либидо, на чувственную валюту телесности. С точки зрения просвещенного разума такой обмен явно несправедлив, и феминизм, начиная по крайней мере с Симоны де Бовуар, сделал все, чтобы выявить и заклеймить исходную несправедливость[87]. Действительно, констатация неэквивалентности обмена является решающей. Прочие обвинения в адрес неисправимого фаллоцентризма не столь очевидны: вековое зависимое положение женщины, ее социальная эксплуатация и политическая дискриминация могут быть истолкованы по-разному. Скажем, всегда имелись группы мужчин, более бесправные и дискриминированные, чем «сословие женщин» в целом, к тому же и в зависимом положении, что ни говори, были «свои плюсы». Но основополагающий факт никуда не денешь: предъявляемый мужчинами культурный продукт оставался в их распоряжении и в распоряжении человечества, а чувственно-эротический продукт, которым расплачивалась женщина, исчезал безвозвратно…

На первый взгляд может даже показаться, что позы соблазна (в самом широком смысле этого слова) «стоят дешевле», их продуцирование несравнимо с производством конфигураций символического, требующим аскезы, преодоления конкуренции авторствования, да и таланта, который распределен, как известно, крайне неравномерно. На деле, однако, декольтеологические манифестации не менее энергозатраты: красота требует жертв, и в этом огромном реестре требуемого подбривание лобка всего лишь незначительная деталь. Нельзя сбрасывать со счетов и пожизненный шрам морального самопротиворечия: ведь расплачиваясь столь своеобразной валютой за нечто, соприродное собственной душе, трудно избежать морального увечья[88]. Но главная несправедливость, к осознанию которой постепенно и пришел феминизм, – это несопоставимость суммы выигрыша в результате совершаемой сделки. Ведь, как уже отмечалось, предъявитель Логоса, помимо эротической оплаты своего предложения, обогащает себя неким знанием и опредмеченной суммой вдохновения; его товар получает шанс длительного хранения в исторической памяти человечества.