Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6332 ( № 28 2011) Страница 34

– Вам известно, как воспринял этот английский взгляд на своего прадеда Владимир Толстой?

– Поначалу он очень осторожно к этому проекту относился. Потом Владимир приехал к нам на съёмки в Германию – это были сцены на станции Астапово, которую мы воссоздали. Ему всё очень понравилось, он остался доволен. Премьера была в Америке, он прилетел к нам туда, и фильм пришёлся ему по душе. Потом Владимир сам организовал показ в Ясной Поляне, и я знаю, что он всячески картину поддерживает.

– Как вы сами оцениваете свою работу?

– Продюсер должен снимать картины, которые ему самому нравятся. Этот фильм я могу смотреть много-много раз, чувствовать его энергетику, испытывать сильные эмоции каждый раз. И знаете, я смотрю его не как продюсер, знающий все детали проекта, а как простой зритель…

Беседовала Арина АБРОСИМОВА

Статья опубликована :

№30 (6332) (2011-07-27) 2

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

По лёгким всполохам былого счастья

Панорама

По лёгким всполохам былого счастья

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Элла Матонина. Счастливая жизнь . Путешествие по жизни и страницам книг. 1883–1954 гг. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2011. – 632 с.; 8 л. фото. – 1000 экз.

«Путешествие по жизни и страницам книг» – это подзаголовок или жанр? Кажется, и то, и другое. Жанр, конечно, необычный, но обозначение – довольно точное. Автор описывает жизнь дворянской (правда, разорившейся) семьи Никитаевых в течение семи десятков лет, на которые пришлись правление двух российских императоров, три революции и две мировые войны. Судя по всему, в основе повествования – подлинная история семьи автора. Атмосферу, характерные приметы того или иного периода помогают воссоздать книги: поэзия, проза, философия – вплоть до таких сугубо «практических» пособий, как выпущенная в конце позапрошлого века «Жизнь в свете, дома и при дворе», обложку которой мы видим на форзаце.

В изданиях, подобных «Жизни в свете…», немало внимания уделялось светскому этикету. Современному читателю, возможно, интересно будет узнать некоторые связанные с этим подробности. Например, прислано приглашение на бал. «Он будет через десять дней… но согласие или отказ должны быть посланы в первые два дня». Получившая приглашение дама инструктирует юную воспитанницу Марфушу: «Мужчины, которые умеют вести себя в свете, обязательно последуют бальному этикету: пригласят хозяйку дома, её родственниц, потом близких её дому девиц и дам. Среди них и ты… Если ты понравишься молодому человеку, он попросит представить его тебе во время бала или перед танцем. Но танцевать он может с тобой кадриль, польку, вальс. А вот мазурку и котильон не может, для этих танцев положено хорошо знать девушку…» (28, 29). По поводу последующего после танцев ужина сообщается, что «после бульона подают мадеру, херес, портвейн. После говядины – пунш, шабо-лафит, сент-эстеф, медок, марго, сен-жульен. После холодного – марсала, эрмитаж, гох-мейер, после жаркого – малага, мускат-люшль…» (33). Стоит заметить, что действие происходит отнюдь не в Париже, а в Екатеринославе.

Поскольку большинство действующих лиц – женщины, а одна из главных героинь Полина – портниха и, как сказали бы сегодня, дизайнер одежды, немало места в книге занимают описания нарядов. Это касается не только благословенных дореволюционных лет, но и более поздних, не располагавших к особым изыскам. То мелькнёт варшавское платье – «тонкая, лёгкая, нежно-голубая дымка с поясом-кушаком, вышитым шёлковыми незабудками» (278), то «штапельное платье с синими и вишнёвыми мелкими цветами. Отделка по низу и на рукавах бордовой лентой» (567), то «лёгкое, чуть расклешённое платье с рукавом «японкой», внизу отороченное, утяжелённое тоненьким бархатным кантом. На плечах – маленькая пелерина с такой же бархатной оторочкой» (611).

Героини «Счастливой жизни» много читают и охотно говорят о прочитанном, то и дело упоминают имена русских и зарубежных классиков. Но чтение это своеобразное. Марфушиной сестре Полине подруга привезла из столицы нашумевший сборник «Вехи». Проблемы русской интеллигенции и уроки первой русской революции, о которых там идёт речь, Полину не заинтересовали, но запомнилась, в частности, такая мысль: «Легче и занятнее спасать человечество, чем делать чёрную работу у себя дома… А быт не должен быть ужасен, мерзости запустения не должно быть…» (239).

Кстати, о «Вехах». К концу повествования они превращаются в «Смену вех», а это, как известно, совсем другая песня. В книге, например, упоминается беллетрист Шеллер-Михайловский – вероятно, имелся в виду Шеллер-Михайлов; встречаются стилистические небрежности, композиционные сбои и т.д. Дело ясное: по нынешнему обыкновению обошлись без редактора. Но я отвлёкся.

…Из всех многочисленных авторов художественных произведений пальма первенства отдаётся Лидии Чарской – дореволюционной «властительнице дум», околдовавшей всю детскую Россию» (512). Её книги в советское время практически не издавались, о чём сожалеет владелица старинной библиотеки Мария Николаевна: «Её надо читать и сегодня, потому что всем нужны юные чувства, страдания, дружество, романтическая любовь и даже печаль. Она очищает душу…» (511). С этим согласна и «строгая сердцем и характером Полина Михайловна», которая «плакала над детской книгой… Джолле (внучке. – В.А.) она сказала, что такие сентиментальные истории, как у Чарской, нужны для затвердевших сердец. Или для того, чтобы они не стали такими… Именно книга Лидии Алексеевны Чарской заставила Джоллу читать книги серд­цем, а потом уже разумом. Чувства всё же у человека на первом месте…» (512). Заметим: особенно у женщин…

Не это ли мировосприятие помогло Полине Михайловне и её дочерям пережить испытания и лишения, на которые был так щедр двадцатый век? В ответ на его вызовы и безумия они, подчиняясь мудрому инстинкту сохранения жизни, замыкаются в своём мире, живут семейными заботами, растят детей. Хотя совсем отгородиться от ветров времени, от политики, конечно, не удаётся. Меняется образ жизни: дворянка Полина Михайловна идёт работать продавщицей – надо было как-то выживать во время голода начала 30-х годов. Её сын становится комсомольским активистом. Предвоенные репрессии в книге упоминаются, но вскользь – Никитаевых они, к счастью, не коснулись. Во время войны – эвакуация на Урал, тяжёлый полуголодный быт. Дина, дочь Полины, мать Джоллы, – медик, она днюет и ночует в госпитале. Спеша на работу, попадает под поезд и становится инвалидом – вдобавок к наследственной чахотке, унёсшей в могилу отца и брата. В конце войны женщины возвращаются домой, где всё надо начинать заново…

А тут в стране снова грянул страшный голод. Поразительно, как себя ведут, что чувствуют в этой ситуации героини книги. «В тёмные вечера, чаще при коптилке – свет часто гас, – Джолла с бабушкой лежали на широкой кровати и ждали Дину с работы. Хотелось есть, но они об этом не говорили друг другу. Полина всегда была убеждена в том, что утешения нельзя искать в глубинах души, – там боль, тоска, сожаления. Лучше пройтись по лёгким всполохам былого счастья, когда дни были ярче и грозы краше и озонистее. Так она и делала, отвлекая и радуя Джоллу светлой полосой своего прошлого» (483). Не это ли спасительное приятие своей судьбы, упорное сопротивление тоске и унынию Полины Михайловны и самоотверженное бескорыстие Дины, готовность отдать последнее притягивают к ним окружающих? Бабушка говорит: «Нам повезло на людей». И это правда: от них приходит и спасение от голодной смерти…

Послевоенная жизнь постепенно выправляется, и женский взгляд непременно отметит обнадёживающие приметы: отмену карточек, школы с раздельным обучением, похожие на дореволюционные гимназии, восстановление промышленного производства (напомню, что основные события происходят в промышленном районе Украины), строительство жилья – «наступило десятилетие, когда бедностью уже тяготились, тянулись к хорошему быту и успеху» (528)…

И вдруг как гром среди ясного неба – известие о смерти Сталина. Всеобщая оторопь, растерянность и – предчувствие серьёзных перемен. Впрочем, о Сталине говорится довольно конспективно – 4 страницы из 630, как и о Гражданской войне, о репрессиях 30-х годов… Дескать, всякое случалось тогда… Кстати, в книге мы найдём пару ссылок на Анну Баркову – поэтессу, которая трижды была репрессирована (последний раз – уже во время «оттепели») и при советской власти не печаталась, кроме сборника и пьесы, вышедших в начале 20-х. Её творчество невозможно воспринимать вне этого контекста. А контекста-то у Э. Матониной нет, и нет даже намёка на него…