Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию Страница 37

Марийка ничего не просила ни для дочери, ни для себя и только однажды попросила прислать фотографию Михаила Ивановича. Шевелев фотографироваться не любил, делал это в случаях крайней необходимости и отпечатков не хранил. Все семейные реликвии, в том числе и фотографии, сохраняла Зина. В этом скудном архиве послевоенных фотографий не было, и она послала одну из довоенных, сделанных для какого-то удостоверения.

В пятьдесят четвертом на Зину свалилось счастье. Во время летних каникул, если удавалось достать путевку, она отдыхала где-нибудь под Киевом — в Ворзеле, Кичееве или Пуще; если путевки не было, оставалась дома, и весь отдых состоял в том, что по вечерам она ездила на концерты симфонического оркестра под открытым небом. Теперь ей, как одному из старейших и заслуженных педагогов, выделили тридцатипроцентную путевку в дом отдыха не куда-нибудь в Ворзель, а в Рабочий Уголок в Крыму. Что это такое, никто из знакомых не знал, объяснить сумел один Устюгов.

— Когда-то он назывался Профессорским Уголком. Там были дачи Голубева, Головкинского, Кеппена, которые много сделали для изучения Крыма. Очевидно, местные власти решили, что заслуги их недостаточно велики или что профессора вообще того не заслуживают, и переименовали Профессорский Уголок в Рабочий. Место весьма привлекательное. Хороший пляж, зелень, поблизости всякие красоты. Езжайте смело, не прогадаете.

Зина вернулась загорелой и ещё более поджарой, чем обычно. Это был её самый изнурительный и самый радостный отдых, если можно назвать отдыхом образ жизни, который она вела в Крыму. Она встречала рассвет у моря и купалась, когда на пляже ещё не было ни души, к закату снова шла к морю и купалась, чтобы потом провалиться в мертвецкий сон на несколько часов. Всё остальное время было отдано экскурсиям и походам, организованным и самодеятельным, в одиночку. Теперь, захлебываясь от восторга и стихотворных цитат, она рассказывала о поездке в Гурзуф и о доме Раевского, где три недели прожил Пушкин, об Аю-Даге и Судакских воротах, о сталактитовой пещере на нижнем плато Чатыр-Дага и водопаде Джур-Джур…

Только об одной поездке, которая оказалась самой волнующей и важной, Зина не заикнулась. Она долго колебалась, гнала даже мысль о ней, но перед самым отъездом решила, что никогда не простит себе, если упустит эту единственную возможность.

Все многоместные моторные катера с парусиновыми тентами носили почему-то птичьи имена. До сих пор Зина ездила на «Беркуте», теперь это оказался «Снегирь». Он миновал Карасан и Кучук-Ламбат. Туда Зина прежде добиралась посуху и даже побывала на вершине мыса Плака. С моря он был похож на огромную каменную сову. Обогнув округлый бурый лакколит, «Снегирь» повернул к берегу. От разбитого зимними штормами причала остались только торчащие из воды рельсы, и катер просто уткнулся носом в пляжную гальку. Зина оказалась единственной пассажиркой, едущей до Фрунзенского. Матрос помог ей сойти по узкой, хлябающей сходне, потом втащил сходню на борт, «Снегирь» задним ходом сполз с гальки и пошел в сторону Аю-Дага. Большой, должно быть, с полкилометра или даже больше пляж был совершенно безлюден, только неподалеку от бывшего причала стоял навес, от него к морю шли две стенки эфемерной ограды — между металлическими кольями были натянуты белые полотнища. В ограде стояли лежаки. От кого или от чего ограждала эта надувающаяся, хлопающая под ветром ограда, Зина не поняла. Спрашивать у лежащих там людей не имело смысла: они, несомненно, были курортниками и местных жителей не знали. В крохотном заливчике под прикрытием лакколита покачивалось несколько лодок, а их юный босоногий хозяин в фуражке с огромным «крабом», лежа на животе, глубокомысленно пересыпал горсть гальки из руки в руку.

— Марийка Стрельцова? То вон там, на верхотуре, — показал он на высокую скалу справа. — Идите вот так прямо, пока не дойдете до тропки вправо. По ней и идите. Не заплутаете, бо другой нема.

Каменистая тропа круто поднималась вверх, потом превратилась в лестницу, высеченную в камне, снова стала тропой. На полугоре тоже были дома, но там сказали, что к Стрельцовой надо идти ещё выше. На неширокой площадке, почти у самой вершины, в тени старых деревьев стояло несколько домов. Внизу на пляжном солнцепеке было жарко, а здесь держалась густая тень и повевал легкий ветерок. На плоском камне у самого обрыва над книжкой склонилась девочка-подросток.

— Девочка, где здесь живет Мария Стрельцова?

Девочка удивленно вскинула на Зину взгляд, прикусила нижнюю губу и встала:

— Пойдемте, я покажу.

В прохладной кухне молодая миловидная женщина вытирала расписное глиняное блюдо. Зину удивило поразительное сходство дочери с матерью.

— Вы Мария Стрельцова? — спросила Зина. — Здравствуйте. Я — Зинаида Ивановна Шевелева.

Глиняное блюдо скользнуло вниз и разлетелось на куски.

— А боже ж ты мой! — сказала Марийка и прикусила нижнюю губу. В глазах её появились слезы.

— Ox! — воскликнула Зина, глядя на осколки блюда. — Я не думала, я не хотела…

— Та бес с ней, с той глиной! То ж к счастью! — сквозь слезы сказала Марийка. — Дайте ж я вас поцелую… Донечка, ты поняла, кто до нас приехал? То ж тетя Зина, что книжки тебе посылает…

Зина расспрашивала, а Марийка охотно рассказывала, как они устроились здесь и как живут, о своей работе и успехах дочери. Потом она отослала дочь к подруге, и тогда уж они могли говорить в открытую обо всём. О том, что натворила война и как перевернула человеческие судьбы… Марийка всласть поплакала, и даже твердая на слезу Зина «пустила сок», как определял это её брат. Теперь, глядя в наливающиеся слезами глаза Марийки, когда она говорила о любом Михасе и умоляла её, Зину, уговорить его, чтобы он не надрывался и ничего не присылал, потому что она сама видит, как хорошо они живут, — и показывала опрятную скудость своего жилья, — она сама сумеет поставить Любу на ноги, слава богу, растет девочка старательная, трудолюбивая, — теперь Зина до конца поверила в чистоту и силу Марийкиной любви к Михаилу, у неё растаяли остатки предубежденности, которые ещё нет-нет да и всплывали в ней время от времени.

Подошло время последнего рейсового катера, и Марийка с дочерью пошли её провожать. Катер отвалил. Обнявшиеся две Марийки с прощально поднятыми руками стали стремительно отдаляться. Мать и дочь были так разительно схожи, что Зина теперь так и называла их про себя — две Марийки…

Эти две Марийки пронзили сердце Зины благородным негодованием. На брата. И когда представился удобный случай, она, сверкая стеклами очков, сказала:

— Совесть у тебя есть или нет?

Шевелев поднял на неё взгляд.

— Или ты, как страус, спрятал голову в песок и думаешь, что всё в порядке?

— Это глупая выдумка: страусы не прячут голову в песок, когда опасность сильнее их, они убегают.

— Что ж, к тебе это ещё больше подходит. Ты убежал, спрятался и спокойнёнько сидишь в своем убежище…

— А ну, давай без зоологии. В чём дело?

— Ты ни разу не видел своей дочери! И тебе не стыдно?

Как это часто случается со слишком правильными ортодоксами, суждения Зины складывались с некоторым перебором, а при таком переборе трудно бывает заметить, что суждения сегодняшние иногда вступают в противоречие со вчерашними. Излив в своё время святое возмущение его хуторским преступлением, теперь Зина бурлила от негодования по поводу его нового, уже отцовского, преступления и не замечала, что призыв ликвидировать второе означает продолжение первого.

— Увидеть дочь — значит снова встретиться с Марийкой. Ты всегда стоишь на страже добродетели, а теперь становишься сводней?

— Меньше всего я думаю о тебе! И не тебе рассуждать о добродетели. Ты думаешь, очень добродетельно родить ребенка и скрыться от него? Оттого, что ты прячешься, твоё… — Зина замялась, — твой проступок не становится лучше. И его последующим покаянием не перечеркнешь и не отменишь… В конце концов, вы с Марийкой взрослые люди, распутывайте свои отношения как хотите. А какое право ты имеешь делать ущербным детство своей дочери?

Высокие нравственные принципы требуют высоких слов, и Зина их не жалела:

— Ты не понимаешь, что это травма для ребенка — не иметь отца? Одно дело — отец погиб на фронте… Но ты, слава богу, жив. И она знает, что ты жив! Что можно ей сказать, чем объяснить, оправдать твое поведение? Ты деньги посылаешь? Ах, какая заслуга! Да ты просто был бы презренным негодяем, если бы не помогал! Но деньги отца не заменят. Почему девочка должна страдать от сознания, что она не такая, как другие, а хуже их… У неё есть три брата, они легальные, первосортные, а она, выходит, нелегальная, второсортная?

— Откуда ей это известно?

— Я была у Марийки. И Люба мне очень понравилась — прекрасная девочка…

— Да кто тебя просил, чертова кукла?