М Бахтин - Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса Страница 38

Изображая в первой книге романа занятия молодого Гаргантюа под руководством Понократа (гл. XXIV), Рабле говорит:

"Вместо того чтобы составлять гербарий, они посещали лавки москательщиков, продавцов трав, аптекарей, внимательнейшим образом рассматривали плоды, корни, листья, смолу, семена, чужеземные мази и тут же изучали способы их подделки.

Ходили смотреть акробатов, жонглеров, фокусников, причем Гаргантюа следил за их движениями, уловками, прыжками и прислушивался к их краснобайству, особое внимание уделяя шонийцам пикардийским, ибо то были прирожденные балагуры и великие мастера по части втирания очков".

Этот рассказ об изучении молодым Гаргантюа площадной жизни с полным правом можно истолковать, как автобиографическое признание. Рабле сам изучал все эти стороны площадной жизни. Подчеркнем типичное для площади Ренессанса соседство народных зрелищных форм с формами народной медицины, с собирателями трав и аптекарями, с продавцами всевозможных чудодейственных мазей и с медицинскими шарлатанами. Между формами народной медицины и формами народного искусства существовала древняя традиционная связь. Ею объясняется и объединение в одном лице площадного актера и продавца медицинских снадобий. Поэтому и образ врача, и медицинский элемент в романе Рабле органически связаны со всей традиционной системой образов этого романа. В приведенном отрывке правильно показано непосредственное соседство медицины и балагана в площадной жизни эпохи.

Такова внешняя история соприкосновения Рабле с площадью, извлеченная из довольно скудных данных его биографии. Как же вошла площадь в его роман, как она отразилась в нем?

***

Здесь перед нами прежде всего встает вопрос о специфической атмосфере площади и об особой организации площадного слова. С этим вопросом мы встречаемся уже в самом преддверии романа Рабле - в его знаменитых "прологах". Мы и начали наше исследование с главы о площадных элементах именно потому, что уже с первых строк его книг мы попадаем в специфическую речевую атмосферу площади.

Как построен пролог к "Пантагрюэлю", то есть к первой по времени написания и выхода в свет книге романа?

Вот начало пролога:

"Славнейшие и доблестнейшие воители, люди знатные и простые, любители чтения увлекательного и благопристойного! Вы не так давно видели, читали и изучали Великие и бесподобные хроники об огромном великане Гаргантюа и отнеслись к этой книге с таким же доверием, с каким люди истинно верующие относятся к Библии или же к Святому Евангелию, и не раз при встрече с почтенными дамами и благородными девицами вместо любовных речей вы услаждали их слух извлеченными из этой книги забавными и длинными рассказами, за что вам честь и хвала и вечная память!"

Здесь, как мы видим, переплетается восхваление "Хроник Гаргантюа" с прославлением тех людей, которые этими "Хрониками" увлекаются. Эти восхваления и прославления выдержаны в рекламирующем духе балаганного зазывалы и ярмарочного продавца народных книг: ведь они всегда восхваляют не только предлагаемые ими чудеса и книги, но и "почтеннейшую публику". Перед нами типичный образец тона и стиля площадных зазываний.

Но, конечно, эти зазывания очень далеки от наивной и непосредственной "серьезной" рекламы. Они насыщены народно-праздничным смехом. Они играют со всем тем, что рекламируется ими, они вовлекают в эту вольную игру и все "священное", и "высокое", что только подвернется к слову. В нашем примере поклонники "Хроник" сравниваются с "людьми истинно верующими" (vrais fideles), верящими в эти "Хроники", "как в тексты Библии или Святого Евангелия"; автор считает этих поклонников достойными не только "чести и хвалы", но и "вечной памяти" (memoire sempiternelle). Создается та особая площадная атмосфера вольной и веселой игры, в которой высокое и низкое, священное и профанное уравниваются в своих правах и вовлекаются в один дружный словесный хоровод. И такой всегда была речь площадных зазываний. На нее не распространились требования речевой иерархии и условностей (т.е. речевых норм официального общения), она пользовалась привилегиями площадного смеха. Нужно, кстати, отметить, что народная реклама всегда иронична, всегда в той или иной степени сама над собою смеется (такова была и реклама наших коробейников, офеней и др.); на народной площади даже корысть и обман приобретали иронический и полуоткровенный характер. В средневековом площадном и уличном "крике" ("cri") всегда звучал смех, звучал с большей или меньшей силой.

Подчеркнем, что в приведенном нами начале "пролога" вовсе нет нейтральных объективных слоев, - здесь все слова хвалебные: "tres illustres", "tres chevaleureux", "gentillesses", "honnestetes, "grandes", "inestimables" и так далее (цитирую по подлинному тексту). Преобладает превосходная степень; в сущности, все здесь дано в превосходной степени. Но это, конечно, не риторическая превосходная степень, - она здесь иронически и предательски преувеличена и раздута; это - превосходная степень гротескного реализма. Это - оборотная (или лучше - лицевая) сторона ругательства.

В последующих абзацах этого пролога мы слышим "крик" ярмарочного врача-шарлатана и продавца лечебных снадобий: он прославляет "Хроники" как великолепное средство от зубной боли; дается и рецепт их употребления: "Хроники" надо обернуть в согретое полотно и приложить к больному месту. Такие пародийные рецепты - один из распространеннейших жанров гротескного реализма105. Далее, "Хроники" прославляются как средство, облегчающее страдания венериков и подагриков.

Подагрики и венерики (сифилитики) очень часто фигурируют в романе Рабле и вообще в смеховой литературе XV и XVI веков. Подагра и сифилис - "веселые болезни", являющиеся результатом неумеренного наслаждения едой, питьем, половой жизнью, и потому существенно связанные с материально-телесным низом. Сифилис был тогда еще "модной болезнью"106, тема же подагры была распространена уже в гротескном реализме; мы ее встречаем и у Лукиана107.

В этой части пролога мы видим традиционное сплетение медицины с искусством; но дело здесь не во внешнем объединении актера и продавца медицинских снадобий в одном лице, - здесь прямо провозглашается целебная сила литературного произведения ("Хроник"), развлекающего и вызывающего смех; провозглашается это в тоне ярмарочного шарлатана-врача и балаганного зазывалы; а в прологе к четвертой книге Рабле снова возвращается к этой теме и обосновывает целебную силу смеха учением Гиппократа, Галена, Платона и других авторитетов.

Перечислив достоинства "Хроник", Рабле продолжает свой пролог так:

"Что ж, по-вашему, это безделица? Найдите мне на любом языке и в любой отрасли знания книжку, которая обладала бы такими же свойствами, особенностями и преимуществами, и я куплю вам полпинты требухи. Не найдете, милостивые государи, не найдете! Это книга в своем роде единственная, равных себе не имеющая и беспримерная. Я готов утверждать это под страхом любой кары, вплоть до костра, но только не включительно, а исключительно. Те же, кто будет утверждать обратное, суть предопределенцы, отщепенцы, совратители и соблазнители".

Кроме типичного для площадной хвалы чрезмерного нагромождения превосходных степеней, здесь дается характерный прием комического доказательства правдивости - комический заклад и клятвы: тому, кто укажет книгу лучше "Хроники", автор готов заплатить "полпинты требухи" (то есть внутренностей, кишок); что лучшей книги нет, это автор готов поддерживать вплоть до костра "исключительно". Такого рода пародийно-иронические заклады и клятвы характерны для площадного рекламирования.

Обратим особое внимание на "полпинты требухи" (заклад автора). Требуха ("les tripes") неоднократно фигурирует у Рабле и во всей литературе гротескного реализма (в ее латинской части слову "tripes" соответствует слово "viscera"). В данном контексте имеется ввиду, конечно, кушанье. Желудок и кишки рогатого скота тщательно промывались, подсаливались и тушились. Заготовлять их впрок было нельзя, и потому в дни убоя скота эти "tripes" поедались без всякой меры и ценились ни во что. Считалось, кроме того, что даже при самой тщательной промывке в них оставалось не менее десяти процентов кала (к общему количеству требухи), который, следовательно, и поедался вместе с ними. Таковы "tripes". Мы еще встретимся с этим образом в одном из самых замечательных эпизодов "Гаргантюа".

Но почему образ "внутренностей" играл такую роль в гротескном реализме? Внутренности, живот, кишки - это чрево, утроба, это - нутро, это - жизнь человека. Но в то же время это и поглощающая, пожирающая утроба. Этим двояким значением, так сказать, - верхом и низом этого слова обычно играл гротескный реализм. Мы уже приводили цитату из Анри Этьена, из которой видно, что в эпоху Рабле было в обычае, опрокидывая стаканчик вина, приговаривать при этом словами из покаянного псалма: "Сердце чисто созижди во мне, боже, и дух прав: обнови во утробе моей" (in visceribus meis): ведь вино омывало кишки (viscera). Но дело еще сложнее. Внутренности и кишки связаны с испражнениями и калом. Далее, утроба не только ест и поглощает, но ее и самое едят и поглощают (кушанье tripes). В "беседе во хмелю" (в первой книге романа) один из собеседников, собираясь выпить стакан вина, говорит другому: "Не надо ли вам передать что-либо на реку, он (стакан) идет мыть потроха" (их мыли обычно на реке), имея в виду как съеденные им потроха, так и собственную утробу. Далее, внутренности связаны со смертью, с убоем и убийством (у нас говорят "выпустить кишки", т.е. убить, зарезать). Наконец, они связаны с рождением: утроба рожает.