Живой Журнал. Публикации 2012 - Владимир Сергеевич Березин Страница 38

Сама по себе отечественная «блатная песня» имеет историю чрезвычайно длинную и довольно запутанную. Редкий русский писатель не вспоминает в своем мемуаре, как он мальчиком-барчуком смотрит из окна, а по тракту ведут кандальников, и пыль поднимается из-под их шаркающих сапог. И этот звон кандалов навек поселяется в сердце русского писателя и помогает ему полюбить русский народ.

Или вот поэт Иван Кондратьев, который написал песню «По диким степям Забайкалья…», а также смотритель Верхнеудинского училища Дмитрий Давыдов, сочинивший году «Славное море — священный Байкал…». Ясно же, что это за люди, коим Шилка и Нерчинск не страшны теперь, и кого горная стража не видала, а пуля стрелка миновала. Понятно, кто таков человек, у которого брат давно уж в Сибири, давно кандалами гремит, и всякий певец понимает, что герой в Забайкалье не геодезистом служил.

Те блатные песни, что стали застольными, имеют выраженный еврейский акцент. Как-то я писал про это большой текст, так редакторы попросили меня этот акцент усилить, а вот всякую омулёвую бочку прибрать. Мне это было удивительно — ведь повода для национальной гордости я тут не видел, и на месте любой нации отпихивал бы от себя лавры зачинателей блатной песни как прокажённого от дверей. Ракеты, шахматы, Теория Относительности — это я понимаю. А вот длинный список предполагаемых авторов "Мурки" достижение сомнительное. Или вот две песни-«близняшки» — «Купите бублички», она же «Койфт майне бейгелах», и «Купите папиросы» («Койфт жэ папиросн»). Обе стали популярными в СССР (в случае с «Бубличками», впрочем, уместнее говорить о второй волне популярности — первая была еще в эпоху нэпа) после того, как в 1959 году в рамках культурной программы американской промышленной выставки в Москве выступил дуэт сестер Мины и Клары Берри. Однако происхождение этих песенок, оказывается, совершенно различно. «Бублички» сочинены (по-видимому, в 1926 году) уже одесским поэтом Яковом Ядовым для куплетиста Григория Красавина, никаких еврейских примет в первоначальном тексте нет (героиню зовут Женечкой, а в загс ее зовет, под рифму, Сенечка), да и мелодия заимствована из какого-то фокстрота. А вот «Папиросы» — сугубо еврейский продукт. Идишский текст песни, сочиненный то ли в 1920-е, то ли в 1930-е годы еврейско-американским актером и режиссером Германом Яблоковым (Хаимом Яблоником) и имеющий параллели в еврейском фольклоре, видимо, предшествовал русскому. А на эту мелодию было написано еще несколько чрезвычайно популярных в свое время песен на идише. Точки над «i» в фольклорных спорах не поставишь, но разыскания, которые проводятся в рамках этих споров, весьма интересны.

Однажды Евтушенко написал:

Интеллигенция поет блатные песни.

Поет она не песни Красной Пресни.

Дает под водку и сухие вина

Про ту же Мурку и про Енту и раввина.

Поют под шашлыки и под сосиски,

Поют врачи, артисты и артистки.

Поют в Пахре писатели на даче,

Поют геологи и атомщики даже.

Поют, как будто общий уговор у них

или как будто все из уголовников.

С тех пор,

когда я был еще молоденький,

я не любил всегда

фольклор ворья,

и революционная мелодия —

мелодия ведущая моя.

И я хочу

без всякого расчета,

чтобы всегда

алело высоко

от революционной песни что-то

в стихе

простом и крепком,

как древко.

Понятно, что Евтушенко отсылает читателя к Маяковскому и как бы пристраивается за великим пролетарским поэтом, который хотел, чтоб к штыку приравняли перо. Ну, Евтушенко уже тогда был сам себе лишённый поэзии Поэт-Гражданин, что прям святых выноси.

Ясно, что термин «русский шансон» — эвфемизм, что-то вроде «жрицы любви». Шансон — это какое-то парижское кафе, запах «Житана» и пива, кожаные куртки и прочая мифология Брассанса. А тут — нормальная блатная песня. Но все же — отчего она так популярна в неблатной среде?

Причин тут, кажется, несколько.

Во-первых, это пресловутая «карнавальность бытия», то есть потребность людей, живущих в некоей стационарной культуре, на мгновение выйти из нее, чтобы вернуться обратно. Озорство, игра в ряженых. Но эта причина как бы на поверхности.

Во-вторых, это известная вековая тяга русского интеллигента к народу. Тяга эта вовсе не связана с реальным пониманием того, как живут низы общества, а представляет такой романтический миф. Как писал один безвестный автор, «в русской же литературе черты благородных дикарей, начиная с “Бедной Лизы” Карамзина, переносятся на русских крестьян либо кавказских горцев». Об этом лучше всего говорит великий (без преувеличения) рассказ Максима Горького «Челкаш» — там, если кто не помнит со школы, дело вот в чем. Есть два вора. Один романтический, ницшеанского толка, а другой — случайно попавший в этот переплет крестьянин, которому надо денег на лошадь, на хозяйство и детей поднять. И сердце читателя (и нынешнего, и того, что сделал Горького вторым, если не первым, по тиражам и гонорарам писателем сто с лишним лет назад) на стороне романтика: крестьянин жалок, мечты его приземлены — он хочет растить детей и хлеб. В общем, как и курсистки дореволюционной России, советский интеллигент хотел припасть к народу и припадал в итоге к Челкашу или герою фильма «Калина красная».

В-третьих, и тут самое интересное, — интеллигент всегда жаждет защиты, его обижают. Вот он и идет на поклон ко злу. Он, будто Мальчиш-Плохиш, заводит себя: дескать, я свой, хоть не буржуинский, а все ж прилежащий к Силе, блатной Силе. Это Сила, на которую уповали многие в девяностые, — вот нас обижает неправильная шпана, а придет на район правильный Пахан и разрулит. Случится у нас закон и порядок, тихая жизнь по понятиям. При этом обыватель, конечно, своей мимикрией даже самого мелкого бандита в заблуждение не введет, но себя точно запутает.

Собственно, весь роман «Мастер и Маргарита» построен на том, что придет кто-то страшный, явится неизвестное Зло, но не только всех напугает, но и вдруг покарает грешников, а малогрешных избавит от ужаса будничных притеснений. Так отечественный интеллигент норовил подольститься к Чекисту, если на него наезжал Милиционер.

Ну и наоборот.

А свободный человек тем и свободен, что ни под кого не мимикрирует и солдатом ничьей Силы не притворяется.

Но народ отходчив, он