Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10 Страница 39

Странный этот новый Вавилон и похож на соковыжималку. Столько доброго народа перекочевало сюда с земли из своей родимой изобки, от пажитей, от милых сердцу мест в бараки, казармы, коммуналки, "хрущебки", чтобы все совестное, божеское со временем перемололось, как бы ушло в пыль и тлен, но остались царевать торговцы и спекулянты, процентщики-ростовщики и бандиты, выжиги-столоначальники и проходимцы, стукачи, менялы, "менты" и проститутки, карманники и охранники. И всяк, кто при деньгах, закрылся за стальные двери, как в ячейку бронированного сейфа, да окружился злыми овчарками, оруженосцами и "крутыми ребятами". Какая-то не известная прежде дьявольская бацилла, похуже чумы и птичьего гриппа, проснулась, и всё добросердное, божеское скоро выела из души, но оставила лишь слизь и слякоть, в которой так тепло и сытно прозябать до скончания дней, очервляться и окукливаться, мастерить себе подобных, каменнодушных. Ну прямо какое-то наваждение и безумие: столица, утратив простонародные обычаи и сельское очарование, стыд, невинность и совесть, на наших глазах оделась в каменную проказу, стала походить на раздувшегося ненасытного спрута, явленного из сказки змея-горыныча, пожирающего все лучшее, всё светлое укладывающего на жертвенный алтарь своей ненасытной похоти.

Раньше московские погосты были у каждой приходской церковки, принакры-тые тополями, липами и ветлами, с грачиными гнёздами, с зелёными иль солнечными шатерками и луковками, проглядывающими сквозь розвесь ветвей, с колоколенками, малиново подгуживающими в лад переливчатым небесам, перебивающими птичий грай; а постный дух восковых свечей, ладана и елея мешался с запахами куличей и кренделей, кваса и сбитня, выпархивающими из распахнутых окон своей слободки, где каждая изба жила вроде бы и по столичным законам, но по древнему ладу и родовым крестьянским привычкам, усвоенным ещё со времён царя-гороха, и никто эти нравы не старался перебить, переиначить на свой высокомерный вкус. Каждый знал соседа, роднился с ним, печаловался и радовался и ревниво блюл устав и обычай, чтобы мирское быванье не пошло наперекосяк и впоперечку.

И не случайно ведь, что кладбище, куда сносили близких, самое дорогое, что дано Богом, находилось не вдали от дома, порою и рядом, потому что усопшие родичи и по смерти оставались охранителями жилья, своего рода-племени; в древности русы хоронили своих возле крыльца изобки, иль в саду, иль на меже своей земли, репища и капустища, ибо более крепкой защиты от недруга иль внезапного разорения было не сыскать. Оказывается, эти косточки белояровые, хранящиеся в земле, как самый драгоценный клад, были и сторожею, защитою родового гнезда. А когда погосты утекли от родимого дома, от своей межи, подальше с глаз прочь, "упокойники" как бы утратили силу оберега; но коли множество люда нынче съехали на красную горку преж времён по чужому наущению, отошли с тяжелой ненавистною душою, с тоскою и грустью, то эти враждебные чувства не могут так просто раствориться в сырях и глинах, но неисповедимым образом должны постоянно отзываться на новом Вавилоне. Дух вражды от необозримых кладбищ невольно струит сизым гибельным маревом на разросшиеся города, лишая их охранительной поддержки и немеркнущей любви. Ведь не случайно же в поминальные дни люди спешат на погосты, чтобы не просто обиходить могилки, послать на тот свет даров и гостинцев, успокоить своих родичей, обитающих

ныне в иных палестинах, дать весть, что они не забыты и память о них неиссякно-венна, но и заручиться поддержкой в своих земных затеях, в убеждении, что из этого последнего поклона умершим произрастает не только душевная теплота, но и выковывается незримая неразрывная цепь родства, делающая нас русским племенем.

Не может быть, чтобы вся жизнь нынче была исполнена покорства, как то приходит на ум, когда оглядываешься окрест. Невольно складывается картина, что вымирание русского племени было как бы замышлено загодя дурными затейщиками (и это сущая правда), а мы лишь не могли угадать его вовремя, чтобы подготовиться натурою, и потому были захвачены врасплох, и оттого так больно рвёт душу этот нескончаемый людской поток на тот свет; не было к печальным временам уведомления, не были мы подготовлены сердечно, живя во спокое, все ждали какой-то новой радости, а получили дубиною по темечку и, живя в "оглоушенном" состоянии, с померклым сознанием, до сей поры не верим в случившееся, принимаем за дикий сон и потому никак не можем вооружить душу должным смирением, как того требуют заветы православия…

Эко, скажут, чего запел… Увы, смирение часто путают с покорством. Покорный человек упёрся взглядом в землю, как вол в ярме, а смиренный ищет истин в небе и часто находит там ответы, как вывернуться из хомута. В тупое покорство невольно затягивает человека, когда всё происходящее принимается как рок непобедимый; а если так, то зачем ереститься, ширить локти, а не лучше ли, покорясь власти, приняв её за должное, насланное от Бога, податься в услужение бесу, занять свою соту в "человейнике" и не высовывать носа, чтобы не прищемили… Лишь из душевного смирения, когда исподволь изникает гордыня и вспыльчивый гнев, когда растворяются очи сердечные и всё видится вокруг широко и понимается глубоко, в самый корень, когда выкипает на душе вся сквер-нина и похоть, выливаясь прочь дурной пеною, и вызревает в человеке необоримое желание воли. Внешне смиренный человек — простак и увалень, а внутри -делатель и промыслитель. Вот ему и Бог всегда в помочь… Смиренным Бог даёт благодати, любови и долготерпения. Смиренные люди подспудно чувствуют, как долго можно терпеть и для чего надо терпеть; в нужную минуту Бог насылает им дерзости в подвиге, на удивление храбрым и заносчивым; смиренные русаки всегда стояли в ратях до смерти, устраивали Русь во всей её силе, поклоняли Сибири до самого края; гневливые же гордоусы по своей похвальбе и заносчивости роняли голову, как репку, в первой же стычке с "дикими" племенами.

Но увы… "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги". Нет общей боли, у каждого боль своя, и только свою боль мы слышим и ощущаем во всей тягости. Пока каждый из нас плачет по прежней жизни, находя в ней лишь одни прелести и красоты, этот плач обезоруживает нас, спихивает в трясины покорства, и мы похожи на сиротливый гурт, потерявший пастуха. Пока лишь какой-то внутренний, раздрызганный, задавленный внутри стон "от собственной боли", напоминающий скотиний мык, слышен на русских палестинах, народ не может возопить, как требует того оскорбленное сердце, и слиться в единый торжествующий глас победы, который бы и мёртвого поднял из ямки, и самого бы жестокосердного образумил, чтобы тому стало страшно от гневного рыка за содеянное. От этого непротивления, вялого безучастия ко всему, безмолвия и тоски, разлившейся по России, и кажется нам порою, что гибельный унылый покой царюет на Руси, какой случается лишь на погостах, а ростовщики, одним видом своим пугая, как ненасытные вороны, расселись по оградам кладбищ, услаждаясь духом смерти, дожидаются своей кровавой добычи.

Но пусть не торжествуют "луканьки и нетопыри", обманом схитившие власть, что все уже прочно улажено во веки веков, застолблено и будет незыблемо и вечно, ибо сила русского духа ещё не выказана в полной мере, не предъявлено по счетам (пока не предъявлено), а это значит, что чаша на весах правосудия однажды склонится в сторону Закона Правды, когда каждому воздастся по заслугам, ибо то, что случилось на Руси в девяносто первом, бывало не однажды в истории, и каждый раз похититель власти, временщик, выстраивал свои оборонительные редуты на грядущее тысячелетие и не менее, но мы-то уже знаем, что из этого получалось…

Да, вновь припустили врага в Русский Дом, потому что никто не захотел воевать. Такой внутренний раздрызг был устроен перехватчиками власти, такая вдруг распустиха, безволица и нехватка во всём навалились на страну, что обессилел народ как-то враз, потерялся, словно опоенный иль отравленный, заповодил оча-

ми во все стороны света, ожидая совета и призыва к походу, а не услышав его, не нашедши вождя, не решился прищучить за шкиряку, призвать к ответу малую горстку заговорщиков и закоперщиков. Да тут же подкатили к народу под бочок лукавые советчики "авось да небось", дескать, а впереди и каравай сытнее, и брага хмельнее, и солнце ярче, захотелось снова новизны, каких-то ярких впечатлений, перемен — подобная сердечная смута не раз подводила русаков на долгом пути. И этим национальным чувствам "новопередельцы" всячески потрафляли, науськивали на минувшее, сообща били на черепки русскую чашу, чтобы растёкся народ по городам и весям, как вода из кушина, как песок из бархана, дескать, что унёс пыли на подошве, то и есть твоя родина. Собирались наивные "простодыры" дружно овсяных кисельков похлебать, да закусить медком липовым, да запить пьяным молочком из-под "бешеной коровки", а сунули им под нос тюрю из хле-бенных корок да пустоварных "штей"…