Маргарет Форстер - Записки викторианского джентльмена Страница 4

Не менее парадоксальны творческие отношения Толстого и Теккерея. Однажды на вопрос, как он оценивает творчество английского писателя, Толстой отмахнулся, в другой раз заметил, что "ему далеко до Диккенса", а как-то еще сказал: "Теккерей и Гоголь верны, злы, художественны, но не любезны... Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а литература нашего века есть только бесконечная повесть "Снобсов" и "Тщесславия"". Принадлежит ему и такое уничижительное высказывание, о Теккерее: "Существует три признака, которыми должен обладать хороший писатель. Во-первых, он должен сказать что-то ценное. Во-вторых, он должен правильно выразить это. В-третьих, он должен быть правдивым... Теккерей мало что мог сказать, но писал с большим искусством, к тому же он не всегда был искренним".

Однако не менее любопытно и другое - отчетливый интерес Толстого к Троллопу, в книгах которого он высоко ценил "диалектику души" и "интерес подробностей чувства, заменяющий интерес самих событий". Но ведь Троллоп-психолог с его "диалектикой души" - прямой ученик Теккерея!

Кстати, и Чернышевский, с чьей легкой руки за "Ньюкомами" Теккерея закрепилась "слава" слабого произведения ("Русская публика... осталась равнодушна к "Ньюкомам" и вообще приготовляется, по-видимому, сказать про себя: "Если вы, г. Теккерей, будете продолжать писать таким образом, мы сохраним подобающее уважение к вашему великому таланту, но извините отстанем от привычки читать ваши романы"), все же несколько недооценил особенный строй "Ньюкомов". Он ожидал увидеть нечто похожее на "Ярмарку тщеславия". И потому этот "слишком длинный роман... в 1042 страницы" показался ему "беседой о пустяках". И все же - что это были за пустяки? Ответ на вопрос содержится в статье самого Чернышевского. Определяя талант Теккерея, он пишет: "Какое богатство наблюдательности, какое знание жизни, какое знание человеческого сердца..." Вот именно - человеческого сердца, психологически тонкому рассказу о котором посвящены лучшие страницы "Ньюкомов".

Скептик по натуре, склонный к анализу и созерцанию, писатель, развивший свои природные данные настойчивой работой и чтением, Теккерей - пример художника, у которого выраженный сатирический дар сочетался, однако, с не менее выраженной эмоциональностью. Совсем не всегда в его прозе слышится свист бича. Сила ее нравственного и эстетического воздействия в другом всепроникающей иронии.

Отчасти именно эта ирония повинна в том, что Теккерея так часто не понимали или понимали превратно, и ему приходилось объясняться, доказывать, например, что его собственная позиция иная, чем у рассказчика, что авантюрист Барри Линдон и он не одно и то же лицо. В этом было его новаторство, но европейская проза смогла освоить эстетические заветы Теккерея лишь в конце века.

Время - лучший и самый беспристрастный судья. Оно все расставит по местам и воздаст должное тем, кого слава обделила при жизни.

Книга Маргарет Форстер тоже вносит свой вклад в восстановление справедливости. Поближе узнав Теккерея, прожив вместе с ним на ее страницах его недолгую, но полную драматизма жизнь, может быть, русский читатель вспомнит, что он - автор не только "Ярмарки тщеславия", но и других замечательных книг, входящих по праву в золотой фонд мировой классики.

Е. Гениева

1

Рассказ о рождении и воспитании героя

Жил некогда в Лондоне высокий человек, написавший много книг. Их очень ценила читающая публика, но сам автор, хоть они и принесли ему целое состояние, оставался ими недоволен. Однажды усталый, больной и печальный, без всякого желания работать, сидел он в кабинете своего прекрасного дома на Пэлас-Грин в Кенсингтоне и вдруг почувствовал, как бы ему хотелось, чтобы его грядущие читатели узнали, что он был за человек и ради чего писал. В раздумье глядел он на большие вязы за окном. Можно было, конечно, обратиться к собратьям-литераторам, чтобы они составили его жизнеописание, охотники нашлись бы, ведь как-никак он был литературный лев, но нет, ему не этого хотелось. Поерзав в кресле и неодобрительно глянув на солнце, в лучах которого еще мрачнее казалось его душевное ненастье, он сделал круг-другой по комнате, постучал карандашом по столу, сказал вслух "Нет", очень грозно "Да" и завершил все тем, что, обмакнув перо в чернильницу, стал что-то строчить своим наклонным почерком. Не знаю, что он написал, но только тотчас скомкал написанное, швырнул в корзину, не попал, и мятая бумажка осталась на великолепнейшем ковре. (Замечу мимоходом, что комната его была великолепна, то была лучшая комната на свете.)

Затем он стал вздыхать и что-то бормотать, разок-другой даже чертыхнулся, потом спокойно сел, сложив на груди руки, и задумался. Что-то его мучило, и он никак не мог ни на что решиться. Как было сказано, ему хотелось открыть себя потомству - только не повторяйте этого слишком громко, его смущала грубая определенность слов, - с другой стороны, идея казалась ему несколько рискованной, - надеюсь, вы меня понимаете. Он не монарх, не

политический трибун, не знаменитый первооткрыватель, не чудодейственный целитель, не почтенный богослов, а только литератор, сочинитель вымыслов, зачем столь заурядной личности садиться за мемуары? Ему заранее слышались смешки, вопросы, что получится, если все, кому не лень, примутся писать воспоминания: если метельщики станут нам докучать рассказами о славных выметенных кучах сора, стряпухи - о картофеле, который им доводилось чистить, лакеи - ... Впрочем, всем нам недавно попадались их заметки, и думаю, о них мне лучше умолчать. Словом, то был вопрос, за которым скрывались три других вопроса.

Первый, наверное, удивит вас: будут ли люди читать его воспоминания? Надеюсь, вам не смешно, что он об этом беспокоился? То была просто честность: ради себя писать не стоит, он про себя и так все знал, какой же толк трудиться, если никто читать не станет? Тогда он спросил себя, хотел ли бы он прочесть рассказ о жизни Филдинга, оставь тот по себе воспоминания? И тут же радостно подпрыгнул в кресле. А захотел бы я прочесть, - спросил он себя снова, - реестр унылой жизни Блоггса? Да ни за что на свете! Но как решить, кем он покажется потомкам, - Филдингом или Блоггсом? Пожалуй, надо принять себя за некую среднюю величину и вновь обдумать этот же вопрос. Так он и сделал и сказал себе, что если в нем отыщется хоть малая крупица Филдинга, потомкам это будет интересно. После чего он повеселел и перешел к вопросу номер два: а хорошо ли самому себя описывать? Его тревожил привкус самолюбования, присущий всякой автобиографии, тем более что он не мог поведать о великих исторических событиях - на его веку их не было. Тут он несколько пал духом, но тотчас спросил себя, ради чего он сам читает мемуары. Пожалуй, мысли, чувства и надежды каждого отдельного солдата, идущего на приступ со штыком наперевес, ему дороже, чем выверенное описание последней атаки при Ватерлоо. Нам интересны подробности жизни другого человека, а не большие исторические панорамы. Пожалуй, история - не свод событий, а те, кого они касаются. И нечего стыдиться собственного любопытства - оно естественно, закономерно и простительно. Дойдя до этих рассуждений, он улыбнулся и одобрительно кивнул, хотя, кроме нас с вами, его никто не видел. Теперь он чувствовал, что все права и полномочия писать воспоминания принадлежат ему и никому другому, да и кто лучше него знал, что он испытывал в каждую прожитую минуту? Тут мысль о вопросе номер три стерла с его лица улыбку; то было ужасное, кошмарное видение, которому он страшился взглянуть в глаза, короче говоря, то был вопрос о содержании. О чем он, собственно, хотел писать и в каком ключе?

В его кабинете стояло несколько увесистых томов воспоминаний минуточку терпения, сейчас я вам открою его прославленное имя, - он их достал и стал просматривать. Конечно, он их читал и прежде, книгочий он был неутомимый, но, рассудив, что надо освежить их в памяти, стал их листать и приговаривать "О да", "Конечно", "Помню", и все листал, листал, зачитываясь на минуту, потом захлопнул очередной том, застонал, опустил свою взлохмаченную седую голову на руки и погрузился в уныние. Ни за что на свете не хотел бы он оказаться автором или героем какой-нибудь из этих книг. К чему же он стремился? Из-за чего так волновался? Жизнь как у всех, не так ли? Рассказывая о себе, мы начинаем с появления на свет и школьных дней, доводим дело до женитьбы, до топота крохотных ножек, до первых заработков, триумфов и провалов, а завершаем тем, что, поседев, садимся у камина и поучаем младших кто во что горазд. Все было верно в этих мемуарах, но ничего похожего он рассказывать не собирался. Если вы стали знаменитостью, это еще не значит, что следует тащить на свет докучные житейские подробности, которые вас ничуть не красят. Кто хочет знать, когда и где привили оспу вашей бабушке и что вы изрекли шести лет от роду? Что тут забавного, полезного и поучительного? Все это не стоящий упоминания вздор, сказал себе наш герой с облегчением, и незачем считаться с прецедентами. Нет, на уме у него было совсем иное. Положим, он заговорит с читателем спокойно, просто, в задушевной дружеской манере, словно в письме к давнишнему другу, чтобы разделить с ним горести и радости, открыть любовь и ненависть, - впрочем, последней должно быть как можно меньше, нельзя, чтобы книга ею дышала, да и, правду сказать, не так уж часто он ее испытывал. Положим, он напишет книгу для чтения на сон грядущий, в которую заглядываешь на досуге, смеешься, дремлешь, просыпаешься, еще немного почитаешь, отложишь в сторону и дальше в том же духе, положим, он ее напишет, то ли это, что он задумал? Возможно, его высмеют, скажут, что это жалкая и легковесная книжонка, но что за важность, ведь именно такую ему хотелось написать. Пожалуй, перед тем как складывать в последний путь пожитки, а он стал чувствовать, что этот путь уже не за горами, он будет рад оставить такую визитную карточку. Уж лучше незатейливый рассказ, чем скучные тома пустых житейских мелочей и неуклюжих славословий, посвященные иным его собратьям. Конечно, это дерзкая затея, но тем она ему и нравится.