Геннадий Смолин - Крестный путь Сергея Есенина Страница 4

Именно тогда я впервые подметил за собой склонность к мистико-эзотерическому мышлению – это было новоприобретённое свойство моей натуры (всю жизнь я полагал, что подобные вещи чужды и даже противны мне). С тех пор я начал анализировать свои эмоции и поступки, наблюдая за собой как бы отстранённо. Однако я отдавал себе отчёт в том, что другое моё «я» ищет утешения, своеобразной тихой пристани, блуждая в виртуальных лабиринтах моего сознания.

Путешествие назад, в Москву, было крайне бедно на события. Отмечу лишь два не связанных между собой происшествия.

В экспрессе я решил послушать музыку в надежде, что это хоть немного уменьшит головную боль. Надел наушники и принялся искать подходящую программу. Сначала попал на передачу для детей, а потом – на классическую музыку, где голос ведущего (английский язык с французским акцентом) предложил слушателям попурри из произведений Чайковского.

Я прикрыл глаза. Волны музыки затопили мозг. Вместо того, чтобы следовать, как положено, одна за другой, темы и мелодии устроили настоящую битву, сражаясь за место в моей голове. Едва начинала звучать очередная, как предыдущая возвращалась и с яростью набрасывалась на соперницу, пытаясь столкнуть её с тропы. И тут же возникала новая тема, оттесняя две другие. Мои мысли, точно дети, соперничали между собой, завоевывая внимание к себе.

Перед моим мысленным взором представали скульптуры, изваянные из камня и отлитые в бронзе. Я видел изображения олимпийских богов, бюсты неизвестных мне мужчин, статуи женщин. Там были скорбные лики мучеников и пышущие весельем физиономии эпикурейцев, лица погруженных в раздумья философов и разъярённых битвой воинов. Все они попадали в поле моего зрения, проносились сквозь меня, падали и взлетали под разными углами, порождая хаос, в то время как сражающиеся звуки сплетались в моем мозгу в некий фантасмагорический звуковой фон этого хаоса…

Второе событие произошло на Ленинградском вокзале в Москве.

Тут я разглядел его – этого человека в чёрном. Он был с длинным «лошадиным» лицом, бледен, с рыхлой кожей человека неопределённого возраста. И ещё я отметил, что он как-то странно одет – слишком много всего на него было напялено. Конечно, каждый волен носить, что ему заблагорассудится, но есть же понятие здравого смысла.

Проведя значительную часть жизни в переполненных аэропортах или на железнодорожных вокзалах и отстояв своё в очередях, я научился не обращать внимания на окружающих, даже если они дышат прямо в затылок. Но здесь был другой случай. Его присутствие выводило меня из себя, как, наверное, выводит вас из себя – даже если вы не являетесь закоренелым кошконенавистником – кошка вашего друга, которая во что бы то ни стало хочет потереть спинку именно о ваш стул. Во-первых, мне бросилось в глаза, что человек в чёрном не был обременён никакой кладью, тогда как у любого из нас в руках был чемодан, сумка или хотя бы портфель. Во-вторых, несмотря на жару и давку, он не выказывал никаких признаков беспокойства. Он был олимпийски спокоен и невозмутим.

Словно из ниоткуда появился этот странный субъект. Неожиданно я очутился лицом к лицу с человеком в чёрном. Наши взгляды встретились. Мои глаза налились кровью. А у него глаза были узкие-узкие, я таких в жизни не видел. Ну прямо щёлочки! Вдобавок к этому – очки с такими толстыми стёклами, что, если только не смотреть на него в упор, кажется, будто у него отсутствует кусок щеки. Он улыбнулся мне холодно, но не без фамильярности. В данной ситуации эта улыбка была совершенно неуместна. Затем, указав на свёрток, который я держал под мышкой, он произнёс с сильным акцентом, выдававшим его прибалтийское происхождение:

– Документы, реликвии, артефакты?

– Эпистолярный жанр. Переписка моей бабушки с другой бабушкой, – с тихой ненавистью ответил я.

– Прибыли издалека?

– Из Северной Пальмиры, – бросил я.

– Вот и я тоже, – кивнул он. – Минуты две он молчал, а потом опять заговорил: – Мы знаем, что документы у вас.

Я сделал вид, что не расслышал его слов. Он продолжал:

– Я собираю букинистические книги, а также автографы великих мира сего. Торг уместен.

– Ну-ну, – рассеянно буркнул я.

– Быть может, вам попадались такие? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Вы вообще читаете что-нибудь?

– Иногда. А так – киноман, блокбастеры, желательно голливудского производства! – отрезал я.

– Да-да, конечно, – кивнул он. – Всё правильно. Я тоже предпочитаю иметь дело только со знакомыми источниками.

Общение с узкоглазым очкариком взбесило меня в буквальном смысле слова. Таскать под мышкой насквозь пропылённую рухлядь и то приятнее. Я одарил очкарика убойным взглядов. Но он не дрогнул.

– Вы случайно не знакомы с Есениным? – не унимался прибалт.

– Есенин? Не знаю такого! – бросил я.

Медленно, боясь всколыхнуть ярость, я повернулся к очкарику спиной.

Когда я позволил себе обернуться, бросить, так сказать, прощальный взгляд на своего недавнего собеседника, которого едва не убил в запальчивости, его и след простыл.

Я внимательно всмотрелся в цепочку сердитых пассажиров, но так и не обнаружил своего очкарика.

Это меня настолько удивило, что я тут же обратился к шедшему за мной толстому парнишке в дурацких шортах:

– Куда, чёрт побери, подевался тот тип в чёрном пальто?

– В чёрном пальто? – переспросил парнишка и, обойдя меня, устремился к свободному в тот момент проходу.

Пропал куда-то…

Константиново есенинское

Был у нас в селе праведный человек, отец Иван. Он мне и говорит: «Татьяна, твой сын отмечен Богом».

Эти встречи произошли независимо одна от другой. Случайно. И до поры вспоминались по отдельности. Но вот как-то всплыли разом и взволновали меня.

И вот случилось! Побывав в Ленинграде, где погиб русский национальный поэт Сергей Александрович Есенин, я отправился к нему на родину, в Константиново.

Я еду к Есенину, еду впервые…

И вот я в Константинове… Над лесом возрождалась луна. Белеющие дорожки вели мимо берёз под горку, на дальние огоньки деревенских окон. Опять, опять со мной то же чувство. Едва окажусь в поле или рядом с прекрасным человеком, молнией проносится внутри весь трепет жизни, и хочется быть талантливым и мудрым, чтобы всё постичь, воплотить и отдать душу другому.

Я шёл, купаясь в ночных запахах и звуках. Вот она, русская ночь, берёзы, бесконечная жизнь полей! И вот мы вдвоём с окружающей природой, на секунды задержанные в потоке мирового неисчислимого времени. Вспоминалась родина с дней своей колыбели, её бег в тысячелетия, вспоминались князья, цари и безымянные мужики да бабы, которых никто не отметил в летописях. Хотелось обнять эти белоствольные берёзы, прилечь на высоком берегу над Окой, куда не раз выходил Сергей Есенин, в своём молодом задоре уверенный в том, что он станет успешным и знаменитым! Он станет известным на всю Россию, его будет знать «всяк сущий в ней язык», а паломники будут приезжать сюда, чтобы пытаться отыскать его следы, ходить по траве, смотреть на окружающее с тех же тропинок и думать по-есенински…

И я молчал, поскольку лишние звуки только разрушали фантастическую картину, данность её виртуальную…

Как только я повернул к косогору, то увидел берег, глинистую дорогу к деревне, где жил Есенин, где стартовал его поэтический дар. У меня в неповторимом ощущении счастья сразу защемило и заколотилось сердце, и подумалось: «Пока стоит Россия, звучит русская речь, будет Константинова, Есенин и благодарная память о поэте. Более того, пройдёт хоть сто, хоть двести лет, и никого не будет, ни-ко-го – только берег, трава, Ока и где-то в земле – останки живших. И всё равно Есенин, дух его, будет незримо присутствовать здесь».

Вот и усадьба барыни Кашиной. Сюда молодой Есенин ходил в гости к милым барышням. И может, здесь обещали крестьянскому мальчику славу их милые женские глаза…

Отчётливо помню, что был выходной день, суббота или воскресенье.

Конец сентября, самый зенит осеннего торжества.

Мы с женой бродили по Кончаловскому лесу.

Жена была на пятом месяце беременности, а потому мы шли неторопливо, остерегаясь, чтобы не споткнуться о мощную сеть корневищ под обманчиво ровной шубой листвы. Так же неторопливо мы обменивались фразами или вовсе молчали. Перед прогулкой мы задались целью набрать огромных, причудливо изрезанных листьев редких пород деревьев, посаженных в изобилии у фасада усадьбы её владельцами ещё задолго до революции. Листья, конечно же, были роскошные, затейливо-фигурные, и поражали глаз щедрой своей окраской – от лимонной до пугающе-алой, будто застывшей крови.

Мне часто приходилось бывать рядом с двухэтажным особняком и служебными постройками за деревянным забором – и летом и зимой. Я видел усадьбу, словно утонувшую в глубоком снегу и оттого казавшуюся не внушительным домом с мезонином, а небольшой избушкой, надолго уснувшей – до весны, до талых лесных ручьёв. Летом дача жила таинственной, скрытой от посторонних взглядов жизнью, соседствующей с нашей и даже входившей в неё как часть, но странным образом не имея общих точек соприкосновения и существуя независимо и невидимо для, скажем, стороннего наблюдателя из нашей среды. Но мне как-то повезло. Я оказался свидетелем редкого момента: увидел, как тёмно-зелёные постройки усадьбы поднялись на цыпочки, трепетно прислушиваясь к птичьему щебету и пению. До меня явственно донёсся тяжкий вздох откуда-то из глубин дома. И мне подумалось: «Войди я сейчас внутрь – и непременно окунулся бы в ожившую вдруг толпу известных владельцев дома либо их именитых гостей. А услыхав голоса и звуки безвозвратного прошлого, я, наверное, не выдержал бы и потерял сознание…» От хаоса мыслей и чувств, столкнувшихся во мне, я вздрогнул, я словно стряхнул наваждение. Грёз как не бывало! Дом находился в прежнем, равнодушно-созерцательном, настроении, безжизненно взирая заоконной темнотой на стену леса впереди.