Владимир Соловьев - Поэзия Я П Полонского Страница 4

Одинокое сердце оглянется

И забьется знакомой тоской - и т. д. {20}.

Можно наконец печать индивидуальности видеть главным образом в преобладании тех или других звуковых сочетаний у данного поэта, но это уже конец критики, и притом конец довольно слабый; ибо ясно, что поэтическая индивидуальность никак не происходит от звукового характера стихов, а, напротив, этот специфический звуковой характер имеет свое внутреннее основание в духовной индивидуальности поэта:

Чу! Поведай чуткий слух:

Ветер это или дух?

Это ветра шум - для слуха...

Это вещий дух - для духа {21}.

Вообще индивидуальность есть нечто первоначальное и неразложимое, и никакие определенные особенности, ни отдельно взятые, ни в соединении, не могут ее составить и выразить. Поэтому для "воспроизведения индивидуальности" поэта критику остается один способ: указывать на нее, так сказать, пальцем, т. е. отмечать и по возможности приводить те произведения, в которых эта индивидуальность сильнее проявилась и легче чувствуется. А затем главная, собственно критическая задача состоит все-таки не в воспроизведении, а в _оценке_ данной поэтической деятельности _по существу_, т. е. как _прекрасного предмета_, представляющего в тех или других конкретных формах правду жизни, или смысл мира.

VI

Поэзия, как высший род художества, по-своему заключает в себе элементы всех других искусств. Истинный поэт влагает в свое слово нераздельно с его внутренним смыслом и музыкальные звуки, и краски, и пластичные формы. У различных поэтов легко заметить преобладание того или другого из этих элементов, то или другое их сочетание. В больших вещах Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях "Кузнечика-Музыканта") очень слаба архитектура: некоторые из его поэм недостроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластическая (скульптурная) сторона сравнительно также мало выдается в его стихотворениях. Зато в сильной степени и равной

169

мере обладает поэзия Полонского свойствами музыкальности и живописности. Особенно выступает _поэт-живописец_ в кавказских стихотворениях Полонского. Здесь ему предшествовали Пушкин и Лермонтов, но он не заимствовал от них красок, и его картины Кавказа гораздо ярче и живее, чем у них. Не только Лермонтов, но даже и Пушкин брал Кавказ живьем лишь со стороны внешней природы, а человеческая действительность этого края изображается у него хотя верными, но слишком общими чертами. (Несравненное стихотворение: "Стамбул гяуры нынче славят" не относится сюда.) Напротив, в кавказских стихотворениях Полонского именно местная жизнь схвачена в ее реальных особенностях и закреплена яркими и правдивыми красками. Сравните, например, лермонтовскую легендарную "Тамару", при всем ее словесном великолепии, с историческою "Тамарой" Полонского:

Молодые вожди, завернув в башлыки

Свои медные шлемы, стоят

И внимают тому, что отцы старики

Ей в ответ говорят... {22}

Я не говорю про такое, например, чисто описательное произведение, как "Прогулка по Тифлису", которое можно, пожалуй, упрекнуть в фотографичности, но и чисто лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщены у Полонского настоящими местными красками {23}. Вот, например, "После праздника":

Вчера к развалинам, вдоль этого ущелья

Скакали всадники, и были зажжены

Костры, и до утра был слышен гул веселья,

Пальба и барабан и вой зурны.

Из уст в уста ходила _азарпеша_,

И хлопали в ладоши сотни рук,

Когда ты шла, Майко, сердца и взоры теша,

Плясать по выбору застенчивых подруг.

Сегодня вновь безлюдное ущелье

Глядит пустыней, мирная пальба

Затихла, выспалось похмелье,

И съехала с горы последняя арба...

.........................................

Что ж, медлю я... Бичо! - ты конюх мой проворный,

Коня!.. Ее арбу два буйвола с трудом

Везут,- догоним... Вон, играет ветер горный

_Катибы_ бархатной пунцовым рукавом.

Сравните благородных, но безымянных черкесов романтической поэзии - с менее благородными, но зато настоящими живыми туземцами, вроде татарина Агбара или героического разбойника Тамур-Гассана.

170

Вставай, привратник, отворяй

Ворота в караван-сарай!

Готовь ночлег для каравана

И в гости жди и угощай

Разбойника Тамур-Гассана!

Далеко слух идет о нем:

Тамур-Гассану нипочем

Отбить быков, связать чабана

Рука с нацеленным ружьем

Дрожит при имени Гассана.

................................................

Молва не даром бережет

Его от пули и булата,

Он в трех империях живет

И с каждой в дань себе берет

Коней, оружие и злато.

.....................................

В народе знают, что Гассан

Хоть и в горах живет скитальцем,

Сам по себе такой же хан,

Возьмет червонцы у армян,

Но бедняка не тронет пальцем.

Даст богомольцу золотой

И с Богом в путь его проводит.

Мы помним, каким бесцветным языком изъясняются кавказские героини у Пушкина и Лермонтова. Даже влюбившись в демона, княжна Тамара не находит ярких слов и читает стихи точно на уроке из русской словесности:

Отец, отец, оставь угрозы,

Свою Тамару не брани,

Я плачу, видишь эти слезы.

Уже не первые они - и т. д. {24}.

Таких литературных упражнений мы у Полонского не находим. Вот каким настоящим языком говорят у него кавказские женщины:

Он у каменной башни стоял под стеной;

И я помню, на нем был кафтан дорогой,

И мелькала под красным сукном

Голубая рубашка на нем...

............................................

Золотая граната растет под стеной;

Всех плодов не достать никакою рукой;

Всех красивых мужчин для чего

Стала б я привораживать!..

Разлучили, сгубили нас горы, холмы

Эриванские! Вечно холодной зимы

Вечным снегом покрыты они!..

Обо мне

В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?

........................................

171

Говорят, злая весть к нам оттуда пришла?

За горами кровавая битва была!

Там засада была... Говорят,

Будто наших сарбазов отряд

Истреблен ненавистной изменой... Чу!

Кто-то скачет, копыта стучат...

Пыль столбом... Я дрожу и молитву шепчу...

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уж ранена...

VII

Кавказская жизнь не была только картиною для молодого поэта; она, по-видимому, сильно задела и его личное существование. Но он сохранил свободу души и ясность поэтического сознания:

Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,

Едва потухло зарево зари,

Всю ночь зурна звучит за Авлабаром,

Всю ночь за банями поют сазандари.

.....................................

Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою

В сияньи месячном? Не жди меня, не жди!

Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою

Часы, когда душе простора нет в груди...

Когда сама душа, сама душа не знает,

Какой еще любви, каких еще чудес

Просить или желать, но просит, но желает,

Но молится пред образом небес,

И чувствует, что уголок твой душен,

Что не тебе моим моленьям отвечать...

Не жди! Я в эту ночь к соблазнам равнодушен,

Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.

Неизвестно, как отнеслась прекрасная грузинка к этому простодушно-нелюбезному обращению и чем она его объяснила; но для нас совершенно ясно, что главная причина тут была "Царь-девица" (см. начало статьи), которая напомнила о себе поэту своим отражением в ночном небе и не допустила его погружаться в омут "соблазнов" более, чем следовало.

Как итог всего пережитого им на Кавказе, поэт вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы.

Душу к битвам житейским готовую

Я за снежный несу перевал...

Я Казбек миновал, я Крестовую

Миновал, недалеко Дарьял.

Слышу, Терека волны тревожные

172

В мутной пене по камням шумят;

Колокольчик звенит и надежные

Кони юношу к северу мчат.

Выси гор, в облака погруженные,

Расступитесь! Приволье станиц...

Расстилаются степи зеленые...

Я простору не вижу границ.

И душа на простор вырывается

Из-под власти кавказских громад...

Колокольчик звенит - заливается,

Кони юношу к северу мчат.

..........................................

Все, что было обманом, изменою,

Что лежало на мне словно цепь,

Все исчезло из памяти - с пеною

Горных рек, выбегающих в степь.

Это чувство задушевного примирения, отнимающего у "житейских битв" их острый и мрачный, трагический характер, осталось у нашего поэта на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, к ее злобе и пустоте - он не сделался пессимистом, не впал в уныние, которое есть смертный грех не только для религии и философии, но также и для поэзии. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались "щели из мрака к свету".

Мой ум подавлен был тоской,

Мои глаза без слез горели;

Над озером сплетались ели,